Экватор

Он развернулся и, покинув бал и казино, вышел наружу, чтобы выкурить сигарету, пытаясь проанализировать свои чувства. Ярость? — Да, ярость, но какая-то глупая, неразумная и безосновательная. Ревность. Ревность, иррациональная, которой он не мог управлять. А еще — грусть, пустота, идущая откуда-то изнутри, с голосом, который говорил: «Ты никогда не будешь таким же счастливым, у тебя никогда не будет такой женщины, той, которую ты мог бы назвать своей. Каждый творит свою собственную судьбу, и свою ты уже сотворил. Ты не живешь собственным счастьем, а всего лишь той его малой частью, которую тебе удается украсть у других». Ему вдруг стало тошно от себя самого, от своей жизни, от своего «я», от свободы, еще недавно вызывавшей в нем такое восхищение. Бал был окончательно испорчен. Отдых сделался невыносимым. Он чувствовал себя птицей-чужаком, оказавшейся не в своей счастливой стае, счастливой как-то по-глупому и необъяснимо. Луиш-Бернарду покинул бал как раз, когда там началось какое-то оживление, и спешно направился назад в отель. На стойке администрации он попросил, чтобы к завтрашнему утру ему подготовили счет, посмотрел расписание поездов и лег поверх покрывала, сняв лишь фрак, и так и заснув одетым, рядом с окном, глядящим на океан.

Он проснулся раньше других постояльцев, чтобы не опоздать на поезд из Мафры, отбывающий в 10.30. Дети уже завтракали в буфете вместе со своими нянями, пока взрослые досыпали часы, проведенные на вчерашнем балу. Он шел, рассеянно ступая вниз по ступенькам, ведущим к выходу из отеля, когда вдруг сердце его замерло и он остановился, буквально остолбенев от того, что увидел перед собой. Между двумя лестничными пролетами, глядя на него таким же окаменевшим взглядом, стояла Матилда, в белом платье с легким декольте, позволявшим ему сверху видеть, как от тяжелого дыхания вздымается ее грудь, напоминая своим трепетом раненое животное.

Со стороны они были похожи на две статуи, смотрящие друг на друга. Луиш-Бернарду был первым, кто нарушил молчание.

— Матилда! Вы здесь, так рано? Я был уверен, что после вчерашнего вечера вы еще спите.

— А вы, Луиш, что вчера с вами произошло? Вы исчезли…

— Да. Балы — это не совсем для меня. Мне нечего было там делать, и поэтому я вернулся.

— Нечего делать? Что вы хотите этим сказать? Разве на балы ходят не для того, чтобы танцевать?

— Мне не с кем было танцевать…

— Ах, какой вы требовательный. Так уж и не с кем?

— Я увидел вас, и мне показалось, что вы очень счастливы.

— Да, я танцевала со своим мужем…

Напрасно Луиш-Бернарду ловил хоть какой-то сигнал, хороший или плохой, в том, как она это произнесла. Тщетно. Это было сказано так, как будто было самым естественным в мире ответом. Он вздохнул, призвав себя вернуться к реальности. Оглядел ее снова: красивая, такая беспечная и счастливая, еще недавно бывшая в объятиях своего мужа, живущая в мире, который Луишу-Бернарду не принадлежит и где ему нет места.

— Ну, что ж, Матилда, вы только не сказали, что вы здесь делаете, так рано.

— Я провожаю в Лиссабон свою тетю, ее поезд уходит в половине одиннадцатого.

— А, ну тогда мы поедем вместе. Я тоже еду этим поездом.

— Вы едете в Лиссабон?

— Да, для меня отдых закончился… — Чуть засомневавшись, он добавил: — после вчерашнего бала.

Матилда промолчала. Она посмотрела ему в глаза, и ему показалось, что в ее взгляде он увидел сострадание. Луиш-Бернарду казался себе беспомощным и нелепым. Восемь утра, темный лестничный пролет, и вот он здесь, не знающий, что сказать, рядом с женщиной, которая околдовала его в ту лунную ночь на террасе. Он протянул ей руку:

— Что ж, осталось попрощаться, так ведь?

Она пожала протянутую ей руку. Рука была холодной, а ее, наоборот, горячей. Это было обыкновенное рукопожатие, которое продлилось ровно столько, сколько длятся подобные рутинные вещи. В ее поведении не чувствовалось ни спешки, ни намерения продлить эти секунды…

— Прощайте, Луиш-Бернарду. До встречи, когда-нибудь.

— Хорошего окончания отпуска.

— Спасибо. — Она начала подниматься наверх, направляясь к тому месту, где он только что находился. Инстинктивно, он отстранился, чтобы позволить ей пройти. Они разошлись, не глядя друг на друга, однако он почувствовал ее так близко, словно холодок, пробежавший по телу. Он стал спускаться по лестнице, слыша позади себя, как ее шаги удаляются. Удаляются навсегда из его жизни. Его горло перехватило спазмом. Луиш-Бернарду уже почти дошел до ступеньки, откуда не мог бы больше видеть ее и слышать ее шаги. Он остановился, развернулся и, не успев толком совладать с собой, позвал ее севшим голосом:

— Матилда!

— Да? — Она тоже остановилась. Теперь все было наоборот, она смотрела на него сверху вниз, а он поднял голову вверх, чтобы видеть ее.

— Я вас больше не увижу?

— Меня? Не знаю. Кто знает? Если люди живы, они всегда встречаются, не так ли?

«Ну, всё, хватит», — подумал он про себя. — «Эта женщина — какой-то кусок льда. Весь разговор более, чем абсурден, а вся эта затея — полное безумие, которое может закончиться только фарсом».