Экватор

Так они и отправились в путь, в сопровождении двух негров, шедших впереди, пешком, каждый с керосиновым фонарем и катаной. Минут двадцать они продвигались, не зажигая фонарей. Когда же они начали взбираться в гору Макаку, пытаясь срезать дорогу до селения Санту-Амару, откуда уже шла прямая дорога на столицу острова, на них обрушился дождь.

Когда дождь усилился настолько, что дорога стала почти неразличимой, Луиш-Бернарду решил остановиться. Они спешились, привязали лошадей к ближайшему дереву и укрылись здесь же, среди кустов, прямо у дороги. Висенте развернул клеенку, которую держал для подобных случаев и натянул ее поверх кустов, соорудив таким образом временное укрытие, под которым они вместе с Луишем-Бернарду и спрятались. Два негра с Риу д’Оуру оставались стоять в стороне, под дождем. Луиш-Бернарду подал им знак и пригласил их присоединиться к ним, но те, похоже, не поняли его. Тогда он громко позвал одного из них, перекрикивая шум ливня:

— Эй ты там, как тебя зовут? — Негр засомневался, но потом все-таки ответил:

— Меня зовут Жозуе, хозяин.

— Жозуе, идите оба под навес. — Парни молча смотрели в его сторону, словно он обращался не к ним.

— Ну, говорю же вам, идите сюда!

Те переглянулись, пытаясь понять, было ли это приказом или приглашением. Но Луиш-Бернарду уже отодвинулся в сторону, оставляя место, чтобы они могли сесть рядом. Подойдя, молчаливые и робкие, они сели под навес и продолжили смотреть в сторону леса, как будто были откуда-то не отсюда. Луиш-Бернарду заметил у Жозуе глубокий шрам, который начинался на плече и заканчивался на спине. Он и его товарищ были покрыты каплями пота, вперемешку с дождем, стекавшим по их телам вниз. Запах, от них исходивший, вместе с влажным лесным духом, делал воздух в этом тесном импровизированном убежище почти непригодным для того, чтобы им дышать. Доктор Валенса, губернатор Сан-Томе и Принсипи, ставленник короля, практически на привале во время королевской охоты получивший поручение оставить свою вполне комфортную жизнь в Лиссабоне, теперь находился в этой дыре, под грязной клеенкой, укрывавшей его от проливного дождя, пожираемый москитами, мокрый от пота, в компании трех не имеющих к нему никакого отношения черных. И всё потому, что он позволил себе дать волю гордости, выполняя возложенную на него задачу. Или назовите это, как хотите. Просто сейчас, в этот самый момент, посреди сельвы, единственной по-настоящему важной для него задачей было дождаться окончания дождя, снова сесть на лошадь и под покровом леса, мрачного, с его криками, страшными тенями и ползучими гадами взобраться на холм и достичь ближайшего селения. А оттуда, уже по более безопасной дороге, идти еще часа три, пока, наконец, можно будет позволить себе растянуться в ванне и потом в постели в своем доме на острове. Идущая откуда-то из глубины усталость, тяжелая грусть и скука охватили его, угрожая оставить здесь навсегда: подавленным, побежденным, провалившим свою миссию и забывшим про гордость. И тогда он вернулся бы во дворец губернатора, то есть, его собственный, сел за стол и написал бы одно-единственное письмо — королю: «Я отказываюсь. То, что Ваше Величество попросили меня совершить, выше моих сил». А потом, ближайшим же кораблем, он уплыл бы в Лиссабон, к жизни, которую знал и любил. Газеты и недруги короля, конечно же, уничтожили бы его и его репутацию, а Родина, или кто бы ею назывался на тот момент, зафиксировала бы факт его дезертирства. Но, по крайней мере, он вернулся бы живым, для того, чтобы снова жить. Прочь от этого зеленого ада, тропического одиночества и от непобедимой тоски, что сидит в этих людях. Он вернулся бы из Африки.

Темень окончательно накрыла собой все вокруг. Лес выглядел одним плотным, черным пятном, лишь ветер гулял по нему порывистыми дуновениями. Один из негров зажег лампу. Запах керосина, заполнив собой укрытие, показался Луишу-Бернарду до абсурдного успокаивающим и родным. Так пахла ночная рыбалка в открытом море, в районе Сезимбры, на яхте Антониу Амадора. Такой же запах был дома у его бабки, в далеком детстве: до него доносились голоса с кухни, отец кашлял у себя в комнате, предвещая витавшую над ним смерть. Такой же запах исходил от матери, когда она шла по коридору со свечой в руке, совсем потерянная, между комнатой, где уже жила смерть, и доносившейся с кухни жизнью, которой уже никто не управлял. Мать, такая далекая, такая одинокая в этом темном лесу из его невнятных детских воспоминаний. Запах керосина. Человек, умирающий от туберкулеза. Его жена, растерявшая смысл жизни и бродившая взад-вперед по коридору. Из глубины дома слышались голоса, оттуда, где пряталась жизнь, и где лежал ребенок — он, завернутый в простыню и тяжелые фланелевые одеяла, укрытый от бурь и напастей, прислушиваясь к каждому звуку в оберегающей его темноте. «Есть тут кто-нибудь?» — спрашивал он по нескольку раз, ночью, когда все вокруг казалось таким же темным и далеким. Но никто ему не отвечал.