Эксперимент

Третье изменение стало заключительным, после которого я перестал столь строго подходить к самолишениям. После посещения больницы и рекомендаций врача я стал позволять себе чуточку больше прежнего, рацион хоть и продолжал составлять двухразовый приём пищи, но его количество и содержание изрядно побогатело. Были опасения, что меня заберут в психиатрическую клинику с подозрением на синдром анорексии и скорее всего, этим бы всё и закончилось, но после первого визита к доктору, моя нога больше не ступала по больничным коридорам; я счёл себя достаточно предупреждённым и не видел надобности вновь являться в гастроэнтерологический отдел. Исполняя предписанные мне показания, спустя пару недель тело снова стало подтянутым, кожа эластичнее, а сил выделялось ровно столько, чтобы им хватало полномочий поддерживать походку не плетущегося под натиском несколько тонного груза носильщика, а человека с твёрдой и уверенной поступью. Когда здоровье стабилизировалось, печали моей не было конца. Я терзался ранним завершением столь долго длящегося эксперимента. До похода в больницу даже явилось предвосхищение, что ещё чуть-чуть и судьба экспериментатора даст какой-то знак, укажет новый вектор, в котором следует двигаться. Но никаких символов, никаких ориентиров я так и не заметил, пока однажды не стал жертвой самой известной проблемы любых опытов над людьми – очень сложно следить за экспериментом, когда ты сам являешься и экспериментатором, и испытуемым. Непроизвольное распространение страха действительно началось: особо впечатлительные иногда даже шарахались от меня, родители начинали держать детей как можно ближе, стоило мне только рядом очутиться, мужчины выпячивали грудь и шею, демонстрируя свою готовность начать защищаться, девушки и юноши перешёптывались и строили теории о происхождении пугающей их персоны, а этот, всех ужасающий фигляр смерти, не имел ни малейшего подозрения, что так долго ожидаемые им результаты от голоданий уже распустились бутонами склепной тревоги. Рано или поздно я должен был это заметить, что, собственно, и случилось, но, когда я это понял, не было во мне эмоций вроде: «Ах, слава великим, после больницы всё не пошло коту под хвост!», – вместо этого я умудрился войти в состояние смиренности и медитативности, стал более осторожно обхаживать всплывающие в голове образы, потому что осознал нечто более важное: мой разум начал играть со мной в игру, правила которой решил не объяснять. Непроизвольность стала неотъемлемой частью моей натуры. Одним только видом теперь удавалось внушать страх окружающим, это меня радовало, так как давало подтверждение, что и во мне есть ненормальность. Превратив себя в бессознательно распространяющий ужас источник, мне не удалось запечатлеть момент, когда это «распространение» началось, следовательно, отслеживать следующие изменения предстояло с куда большим вниманием, нежели тем филистёрским кругозором, с которым я вёл мои наблюдения в прошлом.