Экспедиция в один конец

И в квартирах–сотах утверждались шкафчики–столики из прессованных опилок, пластиковые торшеры, раскладные диванчики… Банальный же хлопок заменялся восхитительно модным нейлоном.

Нечто подобное сейчас происходило и с литературой.

Хотя с другой стороны, одна крайность затмевала иную. Прежние советские прозаики времен ожиревшего застоя порой являли чудо слова, но общий куцый смысл их сочинений ни о чем, лишенный остроты и правды, с зашифрованными фигами, подлежащими дотошной разгадке, обратил интеллектуальные усилия тысяч словесников в груды макулатуры.

Но они — собратья Крохина — все‑таки отличали прозу от словосочетаний, они чувствовали пошлость литературщины, а бойкая графоманствующая публика, пришедшая на смену им — выдохшимся в конструировании фиг, живо оседлала конька расхожего криминала и пустила его в галоп, высекая кондовыми копытами бумагомарательные драмы, где путались курки и спусковые крючки, резидентуры и агентуры, оперы и следователи…

Книжки как сосиски. Съел — и забыл.

Он всегда полагал, что писатель соединяет в себе одновременно композитора, автора песни и певца. Бывает, что "напевность$1 — музыка стиха или прозы — великолепна, но мысли — ни на грош. Бывает — есть великолепная мысль, но музыки и исполнительского мастерства, то есть "языка", — никакого. Ну и возможны иные вариации. В приложении к современности — нет ни того, ни сего, ни этого.

Впрочем, по дороге к Геннадию он купил книжку. Автором являлся его знакомый поэт, с кем он не виделся уже лет шесть.

Поэт, судя по всему, решил податься в прозаики.

Крохин вытащил из кармана пальто книгу. Раскрыл — опять‑таки — наугад.

"…он встал на неутомимый эскалатор, поехал наверх. Было что‑то утешительное в этом медленном подъеме из‑под земли на свет божий. Навстречу спускались в мраморную преисподнюю грустные люди, словно предчувствуя, что когда‑нибудь придется проделать это уже по–настоящему, раз и навсегда. Для кого‑нибудь из них, может статься, данный спуск и в самом деле был последней, генеральной репетицией.

Он скользил по молчаливым, сосредоточенным лицам, сознавая, что видит их в последний раз. Сколько же лиц человеческих перевидела земля за все эти пролетевшие века и тысячелетия. Где они теперь, в каких неведомых далях и пространствах?"

А вот еще:

"Так бывает солнечным августовским днем, когда встрепенется от внезапного порыва ветра березовая роща и густо посыплется с ослабевших веток невесомая листва. И долго еще успокаивается это сухое шуршание, несколько упрямых листков пытаются зацепиться за соседние ветви, прежде чем упасть на землю, но безуспешно. Роща по–летнему жива, нет в ней покуда явных прорех и просветов, но человек уже замер с дрогнувшим сердцем — как быстро летит время, вот и осень, а там зима, зима…"

Ого! Оказывается, за тяжким заслоном всякого рода новомодной жути таились, слабенько пробиваясь наружу, как ростки сквозь асфальт, живые побеги настоящей литературы — неподвластные коммерческой косе. В невзрачных обложечках, с хилыми тиражами… А иногда и маскировалась в этой жути, идя на компромисс формальной мимикрии.

Он положил папку обратно, поверх хранившейся в ящике портативной пишущей машинки.

Подумал рассеянно, глядя на смерзшиеся в пыльной заскорузлой ваксе литерные молоточки: "Из этих буковок, как из атомов, составляются миры".

Нет, ему уже никакого мира не составить! Спекся!

Поэт Крохин остался там, в прошлом, в "министерстве" Союза писателей, в кормушке, куда было проникнуть труднее, чем в личный состав центрального аппарата КГБ, ибо, заполучив членскую книжицу, можно было ничего не сочинять, а так — печь пространные рецензии, заседать в комиссиях, рассуждать на ту или иную тему, кататься с сильно пьющими писательскими делегациями по стране, зная, что тебе — идеологу, так сказать, — обеспечат и бесплатную новую квартиру, и машину вне очереди каждые три года, и книгу ни о чем в порядке издательской очередности, и надежную пенсию, и…

Все. Гуд бай, халява!

Вернулся Геннадий. С водкой и копченой рыбой, завернутой в грубую бумагу — возможно, продукт переработки былых художественных достижений недоразвившегося абортированного социализма.

Поднимая рюмку, Владимир предупредил его:

— Повторяю: гарантии по списку даешь прочные! Иначе… — Тут он припомнил Игоря и взвесил, соответственно, свои карательные возможности. Иначе, Гена, тебе — труба! За моим шефом та–акая банда стоит! Сейчас, кстати, у их пахана обретаюсь. В загородном доме. Отстроили на крови хоромы, сволочи!

— Три–четыре вакансии не гарантирую! — изрек, нетрезво водя рюмкой над столом, Геннадий.

— Хорошо. С женой‑то… напрочь развелся? Без всякого?.. Бесповоротно? поднося рюмку ко рту, поинтересовался Крохин.

— Отрезано!

— Не жалеешь?

— Как о вылеченном геморрое! — отчеканил Геннадий.

— Тогда — давай!

Рюмки торжественно сошлись, выплеснув в своем решительном соприкосновении часть водки на холостяцкую скатерку.

Через два часа Крохин позвонил в бандитское логово, попросив заплетающимся языком, чтобы за ним прислали машину.