«Это омыление, от которого все становится скользким – на что ориентироваться? Если оно сплошное? Мыльное от геля тело полностью захвачено – это похоже на функции истины, оседлавшей ум, когда она громогласно произнесена и выдана сама за себя. К чему ни притронься – все становится таким же. А что если истинность не предполагает вездесущность и вседозволенность на своем месте? И не претендует на липкую взывающую улыбку? Но тогда ее случившаяся каменность – есть зацементированный имидж – ошибка. Она сразу останавливается, ее уже не существует. Она или одерживает верх своей неломкостью. Но нужно добавить, что она не найдена в недрах земли или с небес не призвана, но только надуманная сверху разумом, так что нам может следует подумать о ее наивности. Тогда она лишается своего смысла. Может она существует только относительно твердо. А может нам вообще пора стереть этот термин? Чем она может стать для личности – роком или пользой? Может это некоторое отдохновение, которое нельзя отдернуть от личности, иначе только с кожей. Параметры ее тогда уже отмечены паранойей. Педагогика ее образа невидима. Она просто «истина», на которую смотрят прищурено. У нее озноб, так как она уже не то, чем была. Она не может быть роком, так как не слишком сильна. Но владеет качествами, которые обескураживают крепостью, ломают голову – пользы от нее прямой нет. Или вот стебель, терпящий сокращение – свои работы – когда он разветвляется в разные стороны, живая инсталляция, ежедневно работающая – смиловаться перед ней! Каждый несет свой крест! Но он не прогибаемый, каждый день впадает в непредсказуемость. Он строчит скоропись, если надеть на него чернила. Такой неугасаемый, пока не будет рассыпан и гноем одержимый, под покровом снежного кома, чтобы в другое время воскреснуть иным, так до скончания эпох» – я записывала, когда он сказал: «Это истинно…». А что мне еще делать, если слова его для меня очень значимы и каждый раз вырабатывается целое эссе в форме ответа.
ОН – Я.
Мимолетность еще никак его не беспокоила. Он видел сквозь предметы и лица только то, что хочет. Не знал еще сути потерянности и рефлексии, качающих на колыбели смерти извилины и падкие чувства. Но даже тогда присутствовала нетерпимость и страсть делать что-то иное. Смотреть угрюмое кино – приукрашенное время в некоторой композиции повествования, с закручиваниями, чтобы время было в глазури. Отравленное, но не с зеленым лицом от тошноты, а с ало-розовым – привлекательным, с румянцем, заволакивающим в грезы. В кино иногда звучит такая музыка, которая смазлива и нерасторопна, цепляющая только верхушки чувств – шуршание тысячи пакетов, которые вы мнете и скомкиваете, чтобы уложить в очень узкий шкафчик. Но иногда она щелкает так зорко, согласно своему контексту, так что можно подавиться. Потом в голове высвечиваются декорации ума. В них можно плюхнуться. Разбавленная вода. Мямлит.
Я в пытливом грызущем трудоголизме, с болтливыми-приговаривающими мыслями-червями сидела над книгами. Это сулило роскошь и принятие моего таланта, который пока что я пригвоздила к стене. Что-то тревожащее брелось вместе со мной. Книги по философии сразу же привели меня в кривизну. Так в позе лотоса с выпученными глазами, низвергнутыми в кажущийся невнятный смысл, я была одержима полностью понять Платона. Знать, что вы живой потенциальный гений и модернисткий писака – преимущество, так как это раскрывает обаяние и шарм любого рода. Знать свою значимость того типа – большая редкость.
И вот я кралась днем в поисках небесного, но находила камень, прилипший к кроссовку. Так что употребление нежной красавицы силы воли, едкой монады, кромсая ее, обчистив до дна Небес, рассеяв – она так миротворна. О! Голодный холод в груди и голове! Сварливый ураган! Все трепещет, но выразить никак!