Эйнштейн. Его жизнь и его Вселенная

Этот диспут стал чисто теоретическим. В начале апреля 1933 года немецкое правительство издало закон, согласно которому евреи (им считался каждый, у кого евреями были дедушка или бабушка) не могли быть гражданскими служащими, в частности занимать места в Академии или в университетах. Среди тех, кто вынужден был спасаться бегством, было четырнадцать нобелевских лауреатов и двадцать шесть из шестидесяти профессоров теоретической физики страны. Именно ученые, бежавшие от фашизма из Германии и других стран, где они захватили власть, содействовали тому, что союзники, а не нацисты первыми создали атомную бомбу. Это были Эйнштейн, Эдвард Теллер, Виктор Вайскопф, Ганс Бете, Лиза Мейтнер, Нильс Бор, Энрико Ферми, Отто Штерн, Юджин Вигнер, Лео Сциллард и другие.

Планк стремился смягчить политику в отношении евреев. Он даже обратился лично к Гитлеру. “Наша национальная политика не будет ни отменена, ни смягчена даже ради ученых, – гневно ответствовал ему Гитлер. – Даже если увольнение еврейских ученых означает ликвидацию современной немецкой науки, несколько лет мы проживем и без нее!” После этого приема Планк только предостерег других ученых, что не их дело бросать вызов политическому руководству.

Эйнштейн не мог заставить себя сердиться на Планка, который для него был кем-то вроде любимого дядюшки. Даже обмениваясь раздраженными посланиями с Академией, он согласился с просьбой Планка сохранить их личные отношения. “Несмотря ни на что, я рад, что вы относитесь ко мне с прежним дружелюбием и даже сильнейшее давление не омрачило наше отношение друг к другу, – ответил он в строгом и уважительном тоне, как всегда, когда писал Планку. – Эти отношения, чистые и прекрасные, как в древности, продолжатся независимо от того, что, если можно так выразиться, будет происходить в дальнейшем”³⁷.

Среди бежавших от нацистской чистки были Макс Борн и его язвительная жена Хедвига, которые в конце концов оказались в Англии. “У меня никогда не было особо благоприятного мнения о немцах, – написал Эйнштейн, когда до него дошла эта новость. – Но я должен сознаться, что степень их жестокости и трусости оказалась для меня сюрпризом”.

Борн держался неплохо. Как и Эйнштейн, он стал глубже ощущать связь со своими корнями. “Что касается моей жены и детей, они только в последние месяцы стали осознавать, что они евреи, или “неарийцы” (употребляя этот восхитительный технический термин), да и я сам никогда не чувствовал себя именно евреем, – написал он в ответном письме Эйнштейну. – Теперь, конечно, я ощущаю это очень сильно, не только потому, что нас таковыми считают, но и потому, что притеснения и несправедливость вызывают у меня гнев и желание сопротивляться”³⁸.

Еще тягостнее был случай Фрица Габера, друга и Эйнштейна, и Марич. Он думал, что, перейдя в христианство, стал немцем, любил сам воздух Пруссии и руководил разработкой химического оружия (отравляющих газов) для своей родины во время Первой мировой войны. Но в свете новых законов даже он был вынужден покинуть свое место и в Берлинском университете, и в Академии. Габеру было шестьдесят четыре, а до выхода на пенсию ему оставался один год.

Словно чтобы искупить вину за то, что он отрекся от наследия предков, Габер бросился заниматься делами евреев, которым внезапно потребовалось искать работу вне Германии. Эйнштейн не мог справиться с желанием поддеть его. Подтрунивая, что было характерно для их переписки, он написал о провале теории ассимиляции Габера: “Ваш внутренний конфликт мне понятен. Это напоминает необходимость отказаться от теории, над которой вы работали всю жизнь. Это не относится ко мне, поскольку я ни в коей мере в нее не верил”³⁹.

Помогая своим вновь обретенным соплеменникам эмигрировать, Габер подружился с лидером сионистов Хаимом Вейцманом. Он даже попытался сгладить отчужденность, возникшую между Вейцманом и Эйнштейном из-за отношения евреев к арабам и из-за проблем с руководством Еврейским университетом. “За всю мою жизнь я не чувствовал себя настолько евреем”, – радовался Габер, хотя на самом деле это мало что означало.

В ответ Эйнштейн заметил, что рад тому, что “ваша прошлая любовь к белокурым бестиям несколько поостыла”. Немцы – скверный народ, настаивал Эйнштейн, “кроме нескольких прекрасных личностей (Планк благороден на 6о%, Лауэ на 100 %)”. В это тяжелое время они могут по крайней мере утешаться тем, что сталкиваются только с людьми одной с ними крови. “По мне, гораздо лучше иметь дело с несколькими чистопородными евреями – несколько тысячелетий цивилизации что-нибудь да значат”⁴⁰.

Эйнштейн уже никогда больше не видел Габера. Тот решил попытаться начать новую жизнь в Еврейском университете в Иерусалиме, одним из основоположников которого был Эйнштейн. Но по пути в Иерусалим у Габера отказало сердце, и он умер в Базеле.