Рост антисемитизма в Германии после Первой мировой войны вызвал у Эйнштейна встречную реакцию: он острее почувствовал связь со своими еврейскими корнями и еврейской общиной. Мнения немецких евреев по этому вопросу разошлись полярно. С одной стороны, были такие, как Фриц Габер[67]. Они делали все возможное, чтобы ассимилироваться, и пытались уговорить Эйнштейна поступать также. Но Эйнштейн выбрал противоположный способ действий. Став знаменитым, он начал поддерживать сионистов. Он не принадлежал ни к одной из сионистских организаций, не посещал синагогу и не молился. Но он выступал за строительство еврейских поселений в Палестине, за сохранение евреями своей национальной идентичности и за отказ от мечты об ассимиляции.
Эйнштейн “попал в сети” одного из зачинателей сионистского движения Курта Блюменфельда. В начале 1919 года Блюменфельд позвонил Эйнштейну в Берлин. “Он задавал вопросы по-детски наивно”, – вспоминал Блюменфельд. В частности, Эйнштейна интересовало, почему, если евреи одарены духовно и интеллектуально, их надо призывать к созданию земледельческого национального государства? Не является ли национализм скорее проблемой, нежели решением?
В конечном счете Эйнштейн согласился с Блюменфельдом. “Я как человек – противник национализма, – заявил он. – Но как еврей я начиная с сегодняшнего дня поддерживаю усилия сионистов”2. Точнее, он стал приверженцем идеи построения нового Еврейского университета в Палестине, который со временем стал известным Еврейским университетом в Иерусалиме.
Поскольку Эйнштейн решил, что можно отставить в сторону постулат о неприемлемости любых форм национализма, ему стало легче с воодушевлением поддерживать идеи сионистов. “Можно быть интернационалистом, не оставаясь при этом равнодушным к людям своего племени, – написал он другу в октябре 1919 года. – Идеи сионистов мне очень близки… Я рад, что будет пятачок земли, где наши собратья не будут чувствовать себя изгоями”3.
Поддержка сионистов привела к ссоре со сторонниками ассимиляции. В апреле 1920 года его пригласили выступить на собрании одной из групп, члены которой, называя себя немецкими гражданами, исповедующими иудаизм, особо подчеркивали свою лояльность Германии. В ответ он обвинил их в попытке отделить себя от более бедных и менее образованных восточноевропейских евреев. “Могут ли “арийцы” уважать людей, которые так боятся подставиться?” – распекал их он4.
Но просто отклонить приглашение казалось Эйнштейну недостаточным. Он чувствовал необходимость дать письменный отпор тем, кто старался подладиться, ведя разговор “о вероисповедании, а не о родовой общности”[68]. В частности, он с презрением говорил о подходе, названным им “ассимиляторством”, когда люди стремятся “преодолеть антисемитизм, вытравливая в себе практически все еврейское”. Это бесполезно и, несомненно, “кажется комичным для неевреев”, поскольку евреи – люди, стоящие особняком. “С точки зрения психологии корни антисемитизма в том, что евреи – группа, живущая по своим правилам, – писал он. – Еврейство явно проступает в их облике, а еврейские традиции находят отражение в интеллектуальной деятельности”5.
Евреи, сами ассимилировавшиеся и проповедовавшие ассимиляцию, гордились своими немецкими или западноевропейскими традициями. В то же время (и так было на протяжении почти всего ХХ века) они сверху вниз смотрели на евреев из Восточной Европы, например из России и Польши, казавшихся им менее образованными, утонченными и ассимилированными. Хотя Эйнштейн был немецким евреем, его шокировали люди одного с ним происхождения, “четко делящие евреев на восточноевропейских и западноевропейских”. Он утверждал, что такой подход вообще не основан на каких-либо истинных различиях и в конечном счете бумерангом ударит по всем евреям. “Восточноевропейское еврейство столь богато талантами и может сделать столь многое, что вполне выдержит сравнение с более цивилизованными евреями Западной Европы”6.
На самом деле Эйнштейн полностью осознавал, даже лучше сторонников ассимиляции, что рациональных причин для антисемитизма нет. “В Германии сегодня ненависть к евреям приобрела ужасные формы”, – написал он в начале 1920 года. Частично причиной этого была безудержная инфляция. В начале 1919 года немецкая марка стоила 12 центов, что составляло половину ее довоенной стоимости. И это еще можно было вынести. Но в начале 1920 года за марку давали всего лишь 2 цента, и с каждым месяцем ее крах становился все очевиднее.
Кроме того, проигранная война воспринималась как унижение. Германия потеряла 6 миллионов человек, была вынуждена сдаться, ей уже не принадлежали территории, на которых была сосредоточена почти половина всех немецких природных богатств. Плюс к этому Германия лишилась всех своих заморских колоний. Многие немцы высокомерно считали это результатом предательства. Хотя Веймарскую республику, учрежденную после войны, поддерживали либералы, пацифисты и такие евреи, как Эйнштейн, у сторонников старого режима и даже у представителей среднего класса она вызывала презрение.