Егор Гайдар

Свои размышления того дня Гайдар описывал так: «…Начинаю понимать, что врачи, получив результаты анализов, в недоумении: кардиограмма отменная, сердце работает как часы, давление повышенное, но лишь чуть выше нормы, то же относится к сахару. А между тем пациент очевидно в крайне тяжелом состоянии. Приходится думать о нарушении мозгового кровообращения. Ведь по-прежнему не могу пошевелить ни рукой, ни ногой. Но на протяжении следующих часов способность управлять своим телом восстанавливается быстро. К семи утра следующего дня уже могу не только встать с постели, но принять душ, побриться. Не медик, но знаю, что при инсультах так не бывает. Значит, что-то другое».

И далее: «…Понимаю, что выжил чудом. Быстрота восстановления организма показывает: задачей было не искалечить, а именно убить. Кому в российской политике была нужна моя смерть 24 ноября 2006 года в Дублине? Подумав, почти сразу отклоняю версию о причастности к произошедшему российского руководства. После смерти Александра Литвиненко 23 ноября в Лондоне еще одна насильственная смерть известного россиянина, произошедшая на следующий день, – последнее, в чем могут быть заинтересованы российские власти. Если бы речь шла о взрыве или выстрелах в Москве, в первую очередь подумал бы о радикальных националистах. Но Дублин? Отравление? Очевидно не их стиль.

Значит, скорее всего, за произошедшим стоит кто-то из явных или скрытых противников российских властей, те, кто заинтересован в дальнейшем радикальном ухудшении отношений России с Западом».

Гайдар, во-первых, был уверен в том, что это было отравление. И, во-вторых, что его «заказал» Борис Березовский.

Он знал, насколько широко олигархи в России могут толковать понятие «границы допустимого». Вряд ли он был личным врагом Березовского. Но послать месседж в Россию в виде мертвого тела главного российского либерала и бывшего премьер-министра – это «красиво». По крайней мере, Егор рассуждал именно так.

Убежденность его крепла. И уже из московской больницы он снова звонил Гениевой, которая долгие годы была еще и директором Фонда Сороса в России, и просил ее связаться с Джорджем Соросом: «Попросите его сообщить миру, кто несет ответственность за отравление. Это Березовский».

Екатерина Юрьевна позвонила Соросу, который чрезвычайно волновался за Гайдара, но на просьбу тот ответил следующим образом: «Я сделаю всё, что угодно, кроме этого. У меня есть дети».

Ирландская полиция не нашла следов радиоактивного заражения. Ничего толком не дали и анализы. Егор лечился в московской клинике (АО «Медицина»), каждый день делал переливание крови. Иногда после процедур заезжал в гости к жившему рядом Ярошенко. Здоровье его было катастрофическим образом подорвано и ухудшалось с каждым годом. В конце жизни он, человек, который привык быстро ходить, говорить, действовать, передвигался невероятно медленно и с большим трудом. Больше того, он потерял вкус к жизни. «Нам врачи говорили – характер отравления мы восстановить не можем», – вспоминал позднее сын Егора Петр Егорович.

Екатерина Гениева, через девять лет скончавшаяся от неизлечимой болезни, считала, что источник отравления находился в номере Гайдара. Установить истину сейчас, через столько лет, – уже невозможно.

Отравление (в чем был уверен Гайдар и в чем до сих пор уверены члены его семьи и близкие друзья) стало словно бы разделительной линией между всей прошлой жизнью Гайдара и теми годами, что ему еще оставалось прожить. Разделительных линий в его биографии было много: научный период, журналистский период, семинарский период, правительство, периоды работы в Думе, периоды «теневого» интеллектуального влияния. И вот – новая точка отсечения.

Казалось бы, мало что во внешней жизни Гайдара изменилось: он по-прежнему был очень плодовит – выходило множество статей. И по-прежнему находился в статусе экономического гуру, к которому внимательно прислушивались – многие чиновники приезжали к нему в Дунино посоветоваться или проверить свои мысли и впечатления. Часто выступал на различных форумах, давал множество интервью. Но физическая его оболочка резко контрастировала с интеллектуальной. Он тяжело передвигался, плохо выглядел, резко постарел, публика с интересом обсуждала вопрос, не пьет ли он.

«Мне было больно видеть моего сына в таком состоянии», – говорила Ариадна Павловна.

А он, разумеется, ничего ей не говоря, чувствовал приближение… Смерти ли? Было ощущение его равнодушия к земным делам, которые он продолжал, и иногда весьма горячо, описывать и анализировать. Когда Гайдар выступал с лекциями, казалось, что он уже не здесь. А когда кто-то говорил: «А вот лет через пять…», Егор задумчиво отвечал: «Через пять… Это так много. Меня, может быть, уже и не будет».