Эгоист

Но вот она подняла глаза. Дольше молчать становилось неловко.

— Вы были бы способны простить обман? — начал он.

— Боюсь, сэр Уилоби, что это было бы свыше моих сил. Я всей душой стою за прощение. Но не знаю, способна ли я сама прощать. Хотелось бы сказать: да.

— И вы могли бы жить с тем, кто вас обманул?

— Нет.

— Разумеется, нет. Я мог бы сам за вас ответить. Нет, с тем, кто нас обманывает, союз невозможен… Летиция!

— Сэр Уилоби?..

— Неужели я не вправе называть вас по имени?

— Если вам угодно…

— Я говорю все, что приходит мне в голову, а в голову мне приходит то, что я меньше знаю некую мисс Дейл, нежели мою дорогую Летицию, — ах, вернейший мой друг! Вы говорили с Кларой Мидлтон?

— Да.

Было что-то зловещее в лаконичности ее ответов, и он снова спрятался в клубы туманностей.

— Так вот, возвращаясь к вопросу об обманщиках. Не кажется ли вам, что, прощая и попустительствуя им, мы тем самым способствуем развращению общества, ибо ложь выдаем за правду? Ведь это все равно, Летиция, — на устах Уилоби блуждала вымученная улыбка ребенка, еще не оправившегося от тяжелой болезни, но возвратившегося к своим игрушкам, — все равно что пускать в обращение фальшивую монету!

— Да, но был ли обман?

— Помимо инстинктивного отвращения, какое вызывают у меня обман и фальшь в любом обличье, я считаю своим непременным долгом разоблачать ложь, карать ее, гнать без оглядки. Да, гражданский долг честного человека — с корнем истреблять этот омерзительнейший из пороков. Должен признаться, впрочем, что собственная моя гражданственность не простирается дальше пассивного отвращения. Но прощать я не прощаю: в душе я отношусь к этому всерьез и не могу простить обмана… Между двумя враждующими силами, разделяющими общество, возможно одно лишь показное перемирие. Подлинного мира между ними я не допускаю!

Она метнула в него быстрый взгляд.

— Силы добра и зла! — выкрикнул он.

Лицо ее выражало недоумение и глубокую тоску.

— Но ведь всякая вера зиждется на разграничении добра и зла, — продолжал он, приписывая набежавшие на ее чело морщинки тому, что она осуждает нехристианский дух его речей. — Такое разграничение вы найдете и у христиан, и у индусов, и у персов — повсюду. Оно основано на общечеловеческом опыте. Обман и искренность несовместимы. Правда должна убить ложь, иначе ложь убьет правду. Нет, я не прощаю. Единственное, на что я способен, это сказать обманщику: изыди!

— Но так оно и следует! Это великодушно! — воскликнула Летиция, радуясь, что может одобрить его и заглушить ропот, поднявшийся было в ее строгой душе. К тому же и участь Клары таким образом решалась благополучно.

— Быть может, я и способен к великодушию, не знаю… — как бы вслух подумал он — и остановился, чтобы дать ей возможность торжественно и с жаром подтвердить, что все его поступки носят на себе печать великодушия и благородства.

Летиция этой паузой не воспользовалась.

— Впрочем, — продолжал он, задетый ее молчанием, — свет признает только то, что на потребу дня. Люди, видно, меняются: с годами мы перестаем быть героями. Сам я, например, не замечаю в себе перемены: нет, я этого обвинения не приемлю. Единственное, в чем я изменился, это в своих честолюбивых — назовем это так — стремлениях. Их я начисто лишился. Да и что такое честолюбие? Признание собственного несовершенства, не более! Желание выделиться говорит лишь о сознании своей посредственности. Зато я по-прежнему дорожу мнением тех, кто дорог моему сердцу. Вы скажете — это слабость? Допустим — но, во всяком случае, не постыдная.

Летиция ломала голову, пытаясь сообразовать эту тираду со всем предшествующим разговором. Она терялась в догадках, ибо не знала «температуры центральной точки его души», как, щадя ее кумира, туманно выразился Вернон.