Его уже не ждали

— Прошу извинить меня, — с виноватым видом перебивает племянницу на полуслове тетушка Наргиз. — Ты мне нужна, дитя мое, на одну минутку.

В спальне, куда женщины вошли, тетушка Наргиз зашептала:

— Говори с паном Ярославом о чем угодно, только не про политику. Не забывай, что он — не я. Ты могла мне внушать ненависть к капиталистическому гнету и произволу, а пан Ярослав как-никак капиталист, миллионер. Конечно, всякий волен поступать по-своему, но ты… ведешь себя как малое дитя!

— Его не надо бояться, — и Каринэ попросила тетушку успокоиться.

— Сообщи ему, что ты сидела в остроге! — не сдавалась тетушка Наргиз. — А заверяла: люблю его. Так береги свою любовь.

Каринэ порывисто обняла тетушку Наргиз, шепча:

— Люблю, люблю его… Ты только ни о чем не беспокойся, моя добрая, моя хорошая. Верь мне — и все будет хорошо. — И выпорхнула за дверь.

«О, горе мне!» — внутренне содрогнулась тетушка Наргиз, прислушиваясь к голосу племянницы, которая теперь, правда, тише, чем прежде, рассказывала:

— Я полагала, что нас сейчас вновь схватят, арестуют, но поезд тронулся и никто за нами не пришел. Всю дорогу мы не знали покоя, и казалось, что путь бесконечен. В Тифлисе мы улучили время и распаковали литературу. А потом начали распространять с помощью знакомых, инстинктивно чувствуя, что все надо сделать как можно скорее. Неожиданное появление значительного количества самой разнообразной нелегальщины произвело в городе сенсацию. Мы чувствовали себя героями, несмотря на то, что наши родители сделали из приключения на границе забавный анекдот для своих воспоминаний о путешествии за границу.

…Пока Каринэ переодевалась, тетушка Наргиз занимала гостя разговорами.

— Как? Пани Калиновской нет во Львове? Каринэ лелеяла надежду познакомиться с вашей мамой, пан Ярослав, — простодушно выдала свою любимицу тетушка Наргиз. — Знаете, она так хорошо исполняет Шопена, вашей маме было бы приятно послушать ее игру. И я тоже хотела познакомиться с пани Калиновской.

— Мама ждала этой встречи. Я ей много рассказывал о Каринэ и ее родителях. Только так вышло, что болезнь обострилась и маме надо было как можно скорее уехать на воды. Если к вашему возвращению из России мама будет дома, вы непременно познакомитесь с ней. А если она приедет позже, обещаю, что мы навестим вас в Мюнхене.

— Вот хорошо!

Во время всей этой беседы Ярослав не переставал задавать себе вопрос: где Наргиз овладела польским языком. Наконец, он спросил ее.

— Разве Каринэ не сказала вам, пан Ярослав, что я уроженка Львова?

— Нет.

— До тринадцати лет я жила здесь и училась в польской гимназии. Когда умер отец, моя мать с тремя детьми поехала в Россию. Родственники помогли нам.

— А после вы ни разу не были на родине?

— Не пришлось.

— Пани Наргиз, вам не хочется взглянуть на дом, где прошли ваши детские годы?

— Очень, очень хотелось бы. Когда-то там оставалось много моих сверстников. Кто знает, может, я и встречу кого-нибудь из друзей детства.

— Пойдемте же разыщем ваш дом.

— Вы так добры, пан Ярослав. Но, право же, я боюсь вам помешать, — призналась она откровенно, — лучше спрошу у Каринэ.

Извинившись, она вышла.

Взгляд Ярослава привлек маленький кожаный томик в темно-вишневом переплете с золотым тиснением, лежащий на рояле. Он взял книгу, томик Шекспира. Открыл на том месте, где лежала красная шелковая закладка, и прочел:

Ночь кроткая, о ласковая ночь,
Ночь темноокая, дай мне Ромео!
Когда же он умрет, возьми его
И раздроби на маленькие звезды:
Тогда он лик небес так озарит,
Что мир влюбиться должен будет в ночь
И перестанет поклоняться солнцу…

Ярослав сразу узнал монолог Джульетты. Помня наизусть «Ромео и Джульетту» от первой строки до последней, он быстро перелистал страницы книги и легонько карандашом подчеркнул следующие слова Ромео:

…Сияет красота ее в ночи,
Как в ухе мавра жемчуг несравненный.
Редчайший дар, для мира слишком ценный!
Как белый голубь в стае воронья —
Среди подруг красавица моя.

Сорвав продолговатый зеленый листок лилии, Ярослав положил его на подчеркнутую строфу и закрыл книгу в ту самую минуту, когда вошла Каринэ, обдав его волной радости.

Как она была юна и прелестна в белом легком платье! Корсаж с переплетенными черными тесемками и тончайшими кружевами одновременно подчеркивал ее грацию и гармонировал с черными пушистыми локонами и светлой большой соломенной шляпой с большим страусовым пером, которую она держала в руках.

— В это мгновение я сожалею лишь об одном — почему я не художник! — воскликнул Ярослав. — Я написал бы ваш портрет, Каринэ.

— Вот и прекрасно, что вы не художник, — из глаз Каринэ так и бьет живая, светлая радость.

— Почему?