Его прощальный поклон. Круг красной лампы

«Дорогой мистер Холмс, в соответствии с тем планом, который мы составили, чтобы проверить нашу версию (как вам нравится это «мы», Ватсон?), вчера в шесть вечера я направился в Альберт-док[16] и поднялся на пароход «Майский день», принадлежащий «Ливерпульско-дублинско-лондонской пароходной компании». На мой вопрос мне ответили, что на борту действительно находится стюард по имени Джеймс Браунер, но во время плавания он вел себя так странно, что капитан вынужден был освободить его от исполняемых им обязанностей. Я спустился в кубрик и увидел, что он сидит на сундуке, закрыв лицо руками, и качается взад-вперед. Это крепкий и сильный парень, без бороды и усов, очень смуглый… В общем, похож на Элдриджа, который помогал нам в деле о фальшивой прачечной. Узнав, зачем я к нему пришел, он вскочил, и я уже поднес к губам свисток, чтобы призвать на помощь ребят из речной полиции, которые ждали меня за дверью, но он лишь спокойно протянул руки, чтобы я надел на него наручники. Мы доставили его в участок вместе с его сундуком, в котором думали найти какие-нибудь вещественные доказательства, однако в сундуке не оказалось ничего, кроме большого острого ножа, такого, какой есть почти у каждого моряка. Впрочем, других доказательств нам и не потребовалось, потому что в участке, когда его привели на допрос, он попросил разрешения сделать заявление, которое, конечно же, наш стенографист записал слово в слово. Мы напечатали три экземпляра его признания, один из которых я и направляю вам. Дело, как я и предполагал с самого начала, оказалось чрезвычайно простым, но все же я благодарен Вам за помощь в расследовании.

С уважением, искренне Ваш, Д. Лестрейд».

– Гм! Дело и впрямь оказалось очень простым, – заметил Холмс. – Хотя, помнится, когда Лестрейд обратился ко мне за помощью, оно ему таким не представлялось. Впрочем, давайте лучше почитаем, что обо всем этом рассказал сам Джим Браунер. Это его заявление, сделанное инспектору Монтгомери в Шедуэллском[17] полицейском участке. Нам повезло, что запись велась дословно.

«Хочу ли я что-нибудь сказать? Да, хочу. Я много чего хочу сказать. Я хочу во всем признаться. Повесить меня или отпустить – решать вам, да только мне все равно, что вы там решите. Знаете, после того, что я сотворил, я ведь не спал ни минуты, и думаю, что уже никогда не смогу заснуть до тех пор, пока глаза мои не закроются навеки. Я ведь все время вижу ее лицо. Иногда я вижу и его, но чаще всего ее. Они меня не отпускают, кто-то из них все время находится рядом. Он хмурится, но у нее выражение скорее удивленное. Бедная белая овечка, конечно же, она удивилась, когда увидела смерть в глазах, в которых почти никогда раньше не видела ничего, кроме любви.

Это Сара во всем виновата, будь она проклята, чтоб ей сгнить заживо! Нет, я себя не выгораживаю, я же опять пить начал, как скотина. Но она бы простила меня, я знаю, мы бы с ней притерлись, как трос с блоком, если бы эта женщина не встала между нами. Сара Кушинг любила меня… Из-за этого все и случилось… Любила, пока вся любовь ее не превратилась в яд и ненависть, когда она поняла, что отпечаток ножки моей женушки в дорожной грязи для меня значил больше, чем все ее тело и душа.