Его Искушение

А он рычит подобно зверю, заставляя дрожать в своих руках, терять себя, разум, оставаясь один на один с его голодом, с его жаждой. Его руки способны воспламенить, его дыхание становится моим. Одним на двоих.

И я отдаюсь своим чувствам, наслаждению, извиваюсь, сминаю руками кожу плаща, царапаюсь, а он целует, ласкает, не дает продохнуть и сердце заходится в агонии от любви, от ненависти.

— Скучала по мне?

Вопрос в мои губы и в ответ сквозь хрип:

— Чудовище…

Его улыбка в поцелуе.

Все происходит так быстро, что я ничего не успеваю осознать, как в аффекте, прихожу в себя только когда с криком вылетаю за грань и слышу мужской рык.

Сползаю с мужских бедер, отстраняю от себя рукой, а он смотрит на меня бешено. По сумасшедшему как-то. Одержимо. Голодно. Жадно.

Мы вечность не виделись.

Вечность он был для меня мертв.

— Живой… — всхлипом.

— Еще красивее стала… Еще желаннее… Это невозможно.

Проходится взглядом по лицу, скользит по шее и на грудь смотрит налитую, тяжелую, там молоко уже скопилось.

Проводит длинными пальцами, поверяет и смотрит, как влага проступает на шелковой сорочке.

— Что это?

— Я сына твоего кормлю. Время уже. Скоро проснется.

Не знаю, почему говорю это все.

И в мозгу только одна мысль…

Живой… мой… чужой…

Неважно…

Просто…

Живой…

— Господи… я же не верила, что мертв. Я сердцем чувствовала, что не погиб…

Руками хаотично по лицу его вожу, чувствую, как щетина привычно колет, а затем…

Резкий щелчок пощечины тонет в звуке громыхнувшей за окном молнии.

— Подонок!

Медленно поворачивает голову и приказывает:

— Еще. Аврора. Ударь. Еще. Раз. Бей. Сколько. Хочешь.

А у меня в горле ком душит, сворачивается узлом, не продохнуть. Пульс бьется в висках, и я прикладываю дрожащие пальцы к его щеке, глажу место, куда пришелся удар. Мне кажется, я на грани нервного срыва, не в силах переварить подобное потрясение.

Я трогаю его как ненормальная, провожу руками по суровым чертам, чтобы заставить себя поверить, что это все не плод моего больного воображения.

Я закусываю губу, почти прокалываю до крови, чтобы причинить себе боль, чтобы избавиться от морока.

— Как ты мог?!

Тихим шелестом и я начинаю заваливаться, почти улетаю в обморок. Хватает меня, держит на весу, убирая тяжесть осознания с моих плеч.

— Почему, Ваня?!

Мой голос дрожит и из глаз опять слезы, а он ласкает своими мозолистыми, шершавыми пальцами, трогает, стирает влагу с щек, пока в окно со всей силы бьется ветер.

— Пришлось умереть, куколка, мне пришлось умереть, чтобы вы жили…

Проговаривает глухо, режет фразу, а я сейчас замечаю то, что изначально не видела. Усталость в глазах и лицо осунулось…

— Ты меня почти убил, Иван… ты предал… я ведь оплакивала тебя, я до сегодняшнего дня тебя оплакивала…

— Я не должен был выжить, Рори, я заключил сделку со смертью. Жизнь за жизнь. Моя. За вашу…

— Я не понимаю…

— В тачке действительно была бомба. Меня заказали, но я выбил себе крохотный шанс. Короткий глюк в системе между нажатием на кнопку и самим взрывом. Удача, чудо или сама бездна сыграли на моей стороне, и я выжил.

— Почему ты не пришел ко мне сразу же?! Почему скрывался?!

— Война, Аврора. Партия разыграна, враги пируют, и единственный шанс перебить голову змее — стать невидимкой, чтобы утащить в пекло за собой всех, кто угрожал моей семье. Я шел на смерть. То, что вернулся — удача.

Смотрит на меня, вгрызается взглядом, пальцы не прекращают ласкать, а я не могу ничего испытывать к нему, кроме облегчения, кроме страшного счастья, потому что Иван жив…

Кровавый Ваня пьет на брудершафт с самой смертью. Неправильный мужчина. Грешный. Порочный, но… Меня сжигает изнутри дичайшая тяга, ей нереально противиться, я почти порабощена этим страшным человеком.

— Я виноват перед тобой. Аврора. Я признаю это. Пришел, чтобы поговорить, чтобы сказать все, а увидел и сорвался, напал, как зверь, голодный до тебя, до твоего тела. Люблю тебя. Больше жизни. Но. Прикажешь убраться с твоих глаз или сдохнуть, исполню. Все сделаю. Для тебя. Ради тебя.

И в глазах такая боль напополам с решимостью, и лицо в царапинах, засохших отметинах того, что он действительно вернулся со своей войны.

Наклоняется ко мне, пальцы скользят по щеке к волосам, и он цепляет мои локоны, вдыхает, делает затяжку, с шумом заглатывая воздух, прикрывает глаза.

— Брусника… ты пахнешь жизнью, Аврора, моей жизнью…

Не выдерживаю. Плачу навзрыд. А он сцеловывет слезы с моих щек и отстраняется, все еще продолжая меня держать в своих руках.

— Это жестоко, Иван.

— Прикажи уйти, прикажи сдохнуть. Все, что хочешь, исполню.

А я машу головой и улыбаюсь сквозь слезы.

— Я знала, Иван, я чувствовала, что ты живой. Разум твердил одно, но сердце отказывалось верить.

— Я люблю тебя, Рори… — шепотом мне в самые губы, и я улыбаюсь.

Смотрит мне в глаза и там на дне бесцветных льдин столько чувств, когда спрашивает:

— Позволишь мне увидеть сына, примешь меня?

И в его охрипшем голосе такая надежда, что у меня сердце простреливает болью.

Иван Кац. Кровавый Ваня. Впервые просит.