Его дерзкая девочка (СИ)

Утро началось, как обычно в последние дни: сладкие поваляшки в постели, душ, вкуснейший завтрак от Тимура и утренний променад вдоль берега озера, пока еще солнце не было в зените и от удушливой жары спасала тень от деревьев. Но зато в обед мы с Тимом снова «заползли в свою норку» и, завалившись перед телевизором, включили какой-то новый сериал.

Честно говоря, я слушала и смотрела в пол-уха и полглаза. Утонув в объятиях парня, я крутила в руке телефон и думала, как бы решиться позвонить папе или маме. Меня грызла совесть за то, что за всю неделю я так и не нашла в себе смелости ответить хоть на один из их звонков. Хотя знала: они в курсе, что у нас все хорошо.

Благодаря Тиму.

Сам того не замечая, он стал для нас связующей ниточкой. И, кажется, парня это совершенно не напрягало. Даже наоборот.

— Тим.

— М-м-м? — промычали мне в макушку, бесцельно выводя пальцами на моем плече незамысловатые узоры.

— Спишь?

— Нет, честно пытаюсь смотреть сериал. По-моему, это жуткая муть.

— Слушай, — выпуталась я из объятий, подгибая под себя ноги и усаживаясь, — может, мне нужно позвонить папе? Я ведь… — запнулась, потупив взгляд, — ну, так и не попросила прощения за те слова, — поморщилась, — он, наверное, не весть что думает.

Тим молчит. Смотрит на меня какое-то время, а потом ставит серию на паузу и сжимает мои ладошки в своих широких ладонях, заглядывая в глаза и улыбаясь, приподнимая один уголок губ:

— Поговорить нужно, — кивает, — вот только… — а вот договорить ему не дает стук в дверь.

Я аж подпрыгиваю от неожиданности, оглядываясь. Напрягаюсь моментально. Я определенно стала с беременностью слишком мнительной и подозрительной.

Однако Тим спокоен. Он поднимается и идет открывать, пока я я топчусь у дивана. В голову сразу же начинают лезть самые разнообразные мысли, начиная от появления людей Кучера и заканчивая снова вторжением в мою жизнь Мартынцева. Но того, кого я увидела на пороге, когда Тим открыл дверь, я точно увидеть не ожидала…

— Пап? — выдыхаю удивленно, не веря своим глазам.

У него же работа, встречи, совещания, да масса дел! И чтобы Роман Георгиевич Золотарев выбрался за добрые две сотни километров от города в будний день…

— Привет, молодежь, — улыбнулся папа, развеивая мои сомнения.

Не мираж.

Он здесь. Приехал. Пожал протянутую Тимом руку, дежурно улыбнулся и посмотрел на меня. Как всегда, большой босс в идеальном костюме с белой рубашкой и дорогими запонками. Стильной укладкой, волосок к волоску, и модной щетиной на щеках. И вот все вроде хорошо, а только волос седых, кажется, стало чуточку больше, и глаза выдают. Под ними залегли тени, и лицо слегка осунулось. Исхудал, кажется? Ощущение, будто он пару дней не ел, не спал и вообще не жил. Устал…

Папочка мой.

В груди что-то болезненно прострелило. Потом сердце защемило. И дышать стало больно, а глаза защипало от подступающих слез.

Какая же я дура! Просто непроходимая тупица! Такого наговорить, так ударить по тому, кто всю жизнь ради тебя делал самые мыслимые и немыслимые вещи.

— Папуль… — свой голос не узнала и я сама. В считаные секунды пролетев расстояние от гостиной до двери, я, шмыгнув носом, влетела в раскрытые объятия любимого родителя. Как когда-то в детстве, разбивая коленки, я висела у него на шее, а папа молча гладил по спине и говорил, что все пройдет, так и сейчас, в свои двадцать с хвостиком лет Злата Золотарева вспомнила, что она маленькая папина доченька.

Я крепко-крепко обнимаю его за шею, не в силах сдержать потока слез. Всхлипываю, чувствуя, как к горлу подкатывает ком и начинаю молча рыдать, уткнувшись носом в папину рубашку. С наслаждением вдыхая знакомый с детства любимый аромат его парфюма и млея от его крепких, надежных, таких уютных объятий и нежных прикосновений родных рук.

Дура я. Такая дура!

Краем уха слышу, как Тим извиняется и говорит:

— Я буду на улице, — выходит.

Хлопает входная дверь, а я все рыдаю, хлюпаю носом, сжимаю руками папину шею и совершенно не хочу прекращать эту истерику.

Пожалуй, это тот момент, когда моя ненависть к себе самой могла сравниться разве что с обжигающей яростью по отношению к Олегу Мартынцеву — недоотцу, который посмел встать между мной и моей семьей.

Не знаю, сколько проходит времени, прежде чем я нахожу в себе силы прекратить рыдать. Папа усаживает меня в гостиной на диване, а сам идет на кухню за водой, тут же быстро возвращаясь. Стягивает пиджак, а следом за ним отбрасывает и так не любимый им галстук. Действуя такими знакомыми, такими привычными жестами.

— Попей, малышка, — протягивает мне стакан, усаживаясь рядышком и притягивая за плечи к себе под бок.

Я молча повинуюсь, практически опустошив посудину, и ставлю ее на журнальный столик, укладывая голову папе на плечо и уставившись в одну точку перед собой. Столько хотелось сказать, столько спросить, но слова куда-то резко пропали. А вместе с ними и силы что-либо делать. Даже дышать и то получается едва.

??????????????????????????— Маму я попросил остаться дома, хотя она очень порывалась поехать со мной.

Я кивнула, насколько позволяло положение.