Его банан

– Зато у меня, в отличие от братца, нет венерических болезней, – прорычал я.

Уильям вскинул руки, убрав наконец лапы от моей стажерки.

– Полегче, маньяк. Я никогда не забываю о защите. И чист, как стеклышко.

– Благодарю за кофе.

Я чуть ли не силой отобрал у стажерки чашку. Пусть поскорее уходит. Не хватало еще, чтобы возле нее терся братец, норовя трахнуть только потому, что она носит юбку, симпатичная на мордашку и, что самое важное, якобы нравится мне. Для Уильяма это убойная комбинация, почище любого афродизиака, замысленного матушкой-природой.

Однако девчонка никуда не спешила, разглядывая нас так, будто намеревалась поймать на каком-то оптическом обмане.

– Странно… – протянула она.

– Ничего странного. Генетика, – буркнул я.

– Не обращайте на него внимания. – Уильям зашагал вслед за стажеркой к холодильнику, где она принялась рыться в поисках бог знает чего. – Это у него хроническое. Врачи еще в детстве нашли у брата штырь в заднице и сказали, что удалить его, увы, без летального исхода не получится. Мы, конечно, старались его вытянуть, но этот упрямец не давался. Поэтому он постоянно такой зажатый. Представляете, какой ужас?… Я иногда лежу ночами без сна и думаю, с чего же все началось: со штыря или с задницы…

Стажерка скрылась за открытой дверью холодильника, чтобы спрятать улыбку, но я-то слышал, как она сдавленно хрюкает от смеха.

– Пошел вон, – велел я Уильяму.

Тот шагнул к двери, словно и сам собирался уйти.

– Кстати… Почаще надевай такие юбки. Как у секретарши. У него к таким вещам слабость. Они его здорово возбуждают. Брюс как старый автомобиль – заводится не с первого оборота, но если удастся разогреть двигатель, все-таки поедет. Так что продолжай, детка, в том же духе.

Стажерка опустила голову, разглаживая на юбке складки и заливаясь румянцем – не в первый уже раз за время нашего короткого знакомства. Я, разумеется, никогда бы не признал этого вслух, но образ секретарши мне и впрямь был по душе. Как и легко краснеющие женщины.

Впрочем, все это неважно, потому что любые достоинства стажерки перевешивал длинный перечень ее изъянов. Она портила все, до чего дотрагивалась, грозила проломить каждую любовно выстроенную мной стену и разрушить то, на что я потратил свою жизнь. Она не пара мне во всех смыслах этого слова. И все же увольнять ее я не стану. Буду держать ее при себе, пока не…

Пока что?…

Остаток дня я раздумывал над этим вопросом. Какого черта я жду?

* * *

Тем же вечером я сидел за столиком в «Двенадцати сезонах», в вотчине белых скатертей, свечей, дорогих пиджаков и галстуков. В центре зала находился гигантский аквариум с дорогой экзотической рыбой, которая порой выглядывала из камней и шлепала губами, словно пробуя воду на вкус. Глядя на нее, я невольно подумал, может ли рыба сойти с ума. Человек, окажись он в такой коробке, спятил бы уже через неделю, если не раньше.

Вспомнилось, как Наташа назвала меня роботом. В чем-то, наверное, она права. Не то чтобы я не испытывал эмоций или желаний, как другие люди, просто я научился их подавлять. Иначе просто не выжил бы. Наверное, мы с Уильямом нашли разные способы бороться с окружающей нас действительностью. Он привык ни о чем не заботиться, а я – брать под контроль любую самую критичную и безумную ситуацию. Научился из хаоса творить порядок.

Впрочем, броню я отрастил не сразу. Жизнь здорово меня потрепала, прежде чем я научился уходить в себя. Полагаю, в этом-то и вся беда – прятать то, что тебе дорого, и потом не иметь возможности самому до этого дотянуться. Может, я увлекся и воздвиг слишком высокие стены, скрывая свою натуру, и теперь миру остался лишь ловкий делец со смазливой физиономией, на которую так охотно клюют женщины.

Даже смешно, наверное. Наташа знает меня всего два дня, а уже попала в самую точку. Я мало чем отличаюсь от робота.

Мать с отцом опоздали на десять минут. Мать, как всегда, выглядела гораздо моложе своих пятидесяти. От нее мы с Уильямом унаследовали глаза и брови, от отца – квадратный подбородок и широкие плечи. А вот рост – бог знает от кого, потому что оба наших родителя не такие уж и высокие.

Отец всегда ходил с небрежной вальяжностью, каждым шагом умудряясь выразить окружающим свое презрение: вразвалочку, но при этом с чопорно выпрямленной спиной, вечно крутя головой и с кислой ухмылкой на губах. Это было врожденное, научиться нельзя. Он смотрел на мир так, словно тот его недостоин, хотя самый достойный поступок в жизни отца – это что он произвел на свет нас с Уильямом. Он, наверное, и сам это понимал, поэтому нам приходилось терпеть ежемесячные «посиделки», на которых с меня и Уильяма потихоньку тянули деньги.

Соглашаясь на встречи, я выказывал родителям последнюю дань уважения за то, что они меня вырастили. Я с лихвой выплатил все свои долги, однако порвать отношения пока не мог. По крайней мере, на данный момент.

Мать была более скромной на вид. Хрупкой, с вечно удивленным лицом и кривой верхней губой – так и не научилась наносить помаду.

– Где твой брат? – спросил отец, усаживаясь за столик.

– Не смог приехать.