Эгипет

— Пизанелло[201], — сказал Аксель, достав полученную из Флориды открытку, такую же, как у сына, и протянув ее Пирсу. — Кватроченто[202], да? Хотя, сдается мне, зря они взялись имитировать напылением золотую фольгу. Такая, на мой взгляд, безвкусица. Может, стоило оставить все как есть? Зачем золотить лилию?

— Живописать лилию, — сказал Пирс.

— Живописать лилию и наносить позолоту на чистое золото? Наносить позолоту на чистое золото и живописать лилию? Налей-ка ты мне еще одну, а, Пирс? Пожалуйста.

Прежде чем они вышли из дома и двинулись по слякотным улицам к прославленному старому бруклинскому ресторану (который, по мнению Пирса, с каждым годом все явственней приходил в упадок), куда в дни оны Моффеты ходили отмечать свои семейные праздники и который теперь служил Пирсу и Акселю местом, где для них всегда готовы накрыть рождественский ужин, произошел обмен подарками: Акселю, как обычно, какой-нибудь предмет туалета или деталь парадного костюма, купленная в знаменитом на весь мир магазине с обшитыми деревянными панелями стенами на Мэдисон-авеню, с клеймом престижной английской торговой марки или с королевским гербом; Пирсу, в последнее время, — что-нибудь из награбленного. На этот раз — книгу.

— Ты ее, конечно, помнишь, — не удержался Аксель; Пирс еще не успел даже вскрыть обертку. — Боже, как ты ее любил; я помню, прекрасно помню. Всегда просил показать тебе иллюстрации, и какие это были иллюстрации...

Аксель выпучил глаза, изображая безудержный детский восторг.

— Бог ты мой, — сказал Пирс. — Хм-м.

— Не первоиздание, конечно, — сказал Аксель.

— Не первоиздание, — согласился Пирс.

— Я тебе ее читал.

Это были изложенные Сиднеем Ланье легенды Артуровского цикла, в старом роскошном скрибнеровском издании, с иллюстрациями Н. К. Уайета[203], сплошь ультрамариновые небеса и серебряные доспехи. Он и в самом деле прекрасно помнил эту книгу. У него и по сей день хранилась ее дешевая глянцевая копия в бумажном переплете, но чтобы он как-то по-особому любил именно эту книгу, так, как это случалось у него с другими изданиями, — нет, этого он не помнил и, открыв пахнувшую плесенью обложку, не испытал никакого особенного чувства; за этими иллюстрациями и за этим текстом стояло что-то далекое, нетронутое и не способное тронуть, ясное, но не имеющее к нему никакого отношения; все то, что, по мнению Пирса, заключалось для Акселя в слове чистый, в слове, которое Аксель наделял своим, особенным смыслом, дабы обозначить все то, что глубоко волновало его самого, а Пирса — ни в малейшей степени.

— Ну спасибо, — сказал он. — Конечно же, я прекрасно ее помню.

Ему не хотелось встречаться с Акселем глазами, из опасения, что глаза у отца могут быть полны слез. Он прекрасно отдавал себе отчет в том, что когда-то давным-давно, когда он был ребенком и Аксель читал ему из этой книги, отец принимал молчание Пирса и его изумление перед глубокими чувствами, обуревавшими отца, за собственные Пирсовы глубокие чувства; однако то, что действительно осталось у Пирса в памяти от ежевечерних представлений на сон грядущий, были вовсе не рыцари, а то, как Аксель разыгрывал, в мельчайших деталях, сцены из сериала про Флэша Гордона. Минг Безжалостный, Марсианские Грязелюди[204] и все такое, в сопровождении довольного смеха Акселя по исполнении особо удачных сцен, под восхищенным взглядом Пирса; актерский блеск у отца в глазах, его пухлое лицо, на котором героическая твердость сменяется пугливой невинностью, а той на смену идет демоническая злобная маска, а потом назад, в обратной последовательности. Вот это Пирс запомнил на всю жизнь.

И все-таки (перелистав книгу вплоть до последней иллюстрации, до лучезарной часовни, в которой заключена была тайна) он вспомнил тот вечер, когда ему читали ту книгу вслух. Вспомнил, несмотря на то что Аксель, который искренне считал, что помнит каждый миг в жизни Пирса, судя по всему, о нем забыл. Это был последний вечер перед тем, как Пирс и Винни уехали в Кентукки.

Пирс лежал, одетый в пижаму (зубы почищены, вечерняя молитва прочитана), до самого подбородка натянув одеяло, в самом уголке, там, где его маленькая кровать упиралась в схождение двух стен (чем плотнее, тем лучше, чтобы ночью не выбралось из-под кровати то, что может из-под нее выбраться). Аксель, до ужаса серьезный и мрачный — он ходил такой весь день, они гуляли по всяким разным местам, и только иногда, сжав Пирсу руку, отворачивался, чтобы подавить подступившие к горлу рыдания (Винни осталась дома, одна, чтобы собрать чемоданы), — снял с полки «Короля Артура для мальчиков».

— Давай-ка вот эту, — сказал Аксель. — Хочешь, почитаем отсюда? Из книжки про рыцарей?

Пирс кивнул, он готов был согласиться на что угодно, только бы добраться живым и невредимым до конца этой жуткой эпохи в несколько дней длиной, зловещей и мрачной, как ночная месса. Да-да, пусть будет эта.

Аксель потер рукой лоб и, слегка пахнув на Пирса запахом алкоголя и освежителя дыхания, раскрыл книгу.