Егерь: заповедник

— Глеб очень убедительно все рассказал. И про вас тоже…

Артемьев виновато опускает глаза.

— Про меня? — удивляюсь я.

— Да. Он сказал, что вы составили на ребят протокол за то, что они просто развели костер. И заставили их убирать картошку.

— А почему в статье про меня ни слова? Как же ты упустил такой материал?

— Глеб просил не писать про вас. Опасался, что вы пустите протокол в ход, и всем ребятам влетит.

— Значит, прикрылся товарищами?

— Получается, так.

Артемьев с надеждой смотрит на меня.

— Поймите, я же ничего не знал. Только потом ребята мне все рассказали. Уже после того, как от редактора влетело.

— А Глеб? — интересуюсь я. — С ним что?

— Его уволили из газеты в тот же день. И в институт отправили бумагу. Но это не я. Я редактору ничего о нем не говорил. Он откуда-то сам узнал.

Я понимаю, откуда. Владимир Вениаминович Беглов не оставил дело на половине дороги. Разъяснил редактору все, что нужно, а разъяснять он умеет.

Опыт работы.

Услышав о неприятностях Глеба, я чувствую злую радость.

Мерзавцы должны получать по заслугам.

— А ты, значит, до последнего выгораживал Глеба?

Артемьев снова опускает голову.

— А как я мог поступить по-другому? Да и все равно — статья моя. Мне и отвечать.

— И как, ответил? — интересуюсь я.

Корреспондент упорно смотрит на пыльные носки своих ботинков. Я вижу только его круглую белобрысую макушку.

— Редактор дал мне единственный шанс. Он так и сказал — последний шанс. Написать правду о вашей деревне. Сделать хороший репортаж, серию очерков.

— Ты поэтому и приехал?

— Ну, да. У меня только два дня, главный так и сказал. Иначе — с вещами на выход.

Мне жаль Артемьева. Глеб подло подвел его, подставил под удар. Корреспондент и сам хорош — написал статью, не проверив факты. Просто поверил негодяю на слово.

Молодой, глупый…

Я с досадой усмехаюсь. Так-то, я не намного старше Артемьева. Сейчас, в этой второй своей жизни.

А в той, первой молодости — чего я только не вытворял! Такие глупости делал, до сих пор вспоминать стыдно.

Черт, да все мы совершаем ошибки. И не всегда можем их исправить. Артемьеву еще повезло — у него есть такая возможность.

Я ставлю на огонь остывший чайник и спрашиваю:

— Ты от меня-то чего хочешь?

Артемьев с надеждой поднимает голову.

— Я здесь никого не знаю, кроме вас. Вера сказала, что к вам можно обратиться. И еще к Павлу, участковому. Я зашел к нему, но не застал на месте. Помогите, пожалуйста!

— Чем? — прямо спрашиваю я.

— Расскажите мне про Черемуховку. Что тут у вас происходит, какие люди живут. А я все честно напишу.

— Честно? — усмехаюсь я. — Теперь с моих слов? Какая же это честность? Похоже, ничему тебя жизнь не учит.

Снова достаю из холодильника масло и остатки холодного мяса, а из деревянной хлебницы — половину вчерашней буханки.

— Есть хочешь?

— Да, — кивает Артемьев. — Только у меня с собой ничего нет. Я… не подумал как-то. Решил, что куплю что-нибудь в магазине. У вас в деревне есть магазин?

— Возле сельсовета, — говорю я, разливая по кружкам чай.

Я не хочу есть, но за компанию намазываю себе бутерброд. Пусть парень поест без стеснения.

А сам уже прикидываю — как помочь Артемьеву.

Да и Черемуховке несколько хороших статей в газете не помешают. Пусть райком партии успокоится и отстанет от Федора Игнатьевича.

Но к председателю сейчас не подступиться. Федор Игнатьевич очень сердит на Артемьева.

— Два дня у тебя, говоришь? А ночевать ты где собирался?

Артемьев растерянно смотрит на меня.

— Я думал за один день управиться. Ведь… деревня же небольшая.

Он понимает, что говорит глупость, и умолкает.

Я качаю головой.

— Нет, так не получится. Решил писать правду — так тому и быть. Пойдем, буду знакомить тебя с Черемуховкой.

Артемьев с готовностью вскакивает.

— Конечно. А переночевать я в гостинице могу. Есть поблизости гостиница?

— Наверное, — усмехаюсь я. — В райцентре.

— А это далеко?

— Тридцать километров отсюда. И вряд ли там есть места. Ладно, переночуешь у меня, так будет проще. Иди за вещами.

Артемьев уходит и быстро возвращается. В руках у него спортивная сумка и кожаный чехол с фотоаппаратом.

Фотоаппарат будит во мне неприятные воспоминания о том, как я застал Глеба, когда он из кустов фотографировал охотников.

Но Артемьеву я об этом не говорю. Только замечаю вскользь:

— Постарайся не тыкать людям объективом в лицо. Вообще, будь повежливее, без городского гонора.

— Да, хорошо, — кивает Артемьев.

Я веду его по деревне. Артемьев то и дело останавливается, наводит объектив фотоаппарата то на мост через речку, то на дома, то на колодец под развесистой березой.

— Вы уговорите председателя дать интервью? — спрашивает он.

— Ты эти слова забудь, — смеюсь я. — И Федора Игнатьевича сегодня обходи стороной. Как увидишь его издали — сразу ныряй в кусты и не дыши.

— А как тогда? — растерянно спрашивает Артемьев. — Мне же надо о нем написать.

— Напишешь, — киваю я. — Не все сразу.

Раз уж я не ушел на Песенку — хорошо бы заглянуть к Трифону, навестить Георгия Петровича. Но я не хочу вести Артемьева в медпункт, а тем более — знакомить его с Трифоном и генералом.

У меня на корреспондента другие планы.