Эффект преломления

Приехал и Дьёрдь, остановился в дверях. Не на покойного друга глядел, на его вдову любовался. Черное платье лишь подчеркивало белизну лица и стройность стана, горе сделало черты лица еще тоньше. Алые губы безостановочно шевелились, что-то наговаривая.

— Заклинания небось бормочет, ведьма, — шептала Агнешка. — Мужа хочет оживить.

— Да как его оживишь, Агнеша? — удивлялась Пирошка. — Он уж воняет, что та скотобойня.

— А ты не слыхала? — удивилась товарка. — Люди, кто по ночам прислуживает, говорят: от курений Дарволии встает граф из гроба и любит графиню. А потом шляется по замку — страшный, распухший. Душа его покоя не находит, вот что я тебе скажу. И все графиня виновата, ведьма проклятая.

Эржебета не спала уже много ночей, но усталости не было. И есть не хотелось тоже. Лишь иногда Дарволия подсовывала кубок с питьем, графиня, не задумываясь, проглатывала, ощущая знакомый терпкий соленый вкус.

Горе так переполняло ее, что она как будто сама перестала жить. Исчезли движения души, потребности тела. Хотелось лишь умереть, уйти вслед за Ференцем.

Съехались почти все, кому был дорог граф Надашди. Осталось дождаться только дочерей. Пока они не попрощаются с отцом, похорон не будет.

Наконец, на десятый день, приехали Анна с Катериной. Лица дочерей опухли от слез, и теперь красавица Анна казалась едва ли не старше своей матери, которая даже в горе оставалась прекрасна. Зятья сдержанно выражали соболезнования, но по их лицам было понятно: Георгу и Николаусу ближе собственные беды, а смерть Ференца только добавляет несчастьям остроты.

К облегчению всех обитателей замка, наконец состоялись пышные похороны. Тело Ференца с великими почестями перенесли в фамильный склеп.

Когда над мужем задвинулась тяжелая плита, Эржебета почувствовала, что тоже умерла. Нет больше Ференца. Нет любви, ради которой стоит терпеть боль, называемую жизнью — усмирять ненависть, бороться со страхами. Нет единственного в мире мужчины, который мог одним словом развеять всякий морок, отогнать Черного человека. Нет того, чьи ласки заставляли ее чувствовать себя живой. Ничего больше нет.

Она легла на холодный камень усыпальницы, как ложатся на кровать, обняла ледяную плиту и застыла. Пусть все уйдут. Пусть оставят ее одну с любимым. Скоро Эржебета отправится к нему…

— Госпожа. — Дарволия подошла, мягко коснулась плеча. — Надо идти, госпожа, вы простынете…

Смешные люди. Ференц умер, а она — простынете… Эржебета даже засмеялась, только почему-то все отшатнулись от этого смеха.

— Идемте, госпожа. — Йо Илона с Фицко пытались взять под руки, поднять с плиты. Отмахнулась. Пошли прочь.

— Мама, мама, пожалуйста!

Голоса детей. Катерина, Анна, Урсула. Пал, малыш… плачет.

Дети. Ради них надо жить дальше. Как бы ни было больно, как бы ни было страшно. Кто их защитит теперь? Только она, Эржебета. Если хватит сил…

Она поднялась, позволила увести себя. Даже сидела с гостями за поминальным столом, делала вид, что слушает речи, исполненные сочувствия и горя.

После похорон совсем плохо стало. Эржебета не находила сил бороться с болью. Она начала забывать — события, людей, себя… Иной раз не могла понять, где находится, что должна сделать или сказать. Иногда смотрела на человека и мучительно вспоминала, кто он. Только детей еще помнила.

Анна и Катерина с мужьями остались возле матери, ждали, когда она хоть немного оправится. Дьёрдь тоже не торопился уезжать.

Эржебета их не замечала. Все внимание, на которое она была способна, сосредоточилось на Пале — единственном сыне, который был так похож на Ференца. Она стала проводить с ребенком целые дни, любуясь резкими чертами его лица, находя все новое и новое сходство с отцом…

А по ночам не могла спать. Сознание погружалось в туман безразличия. Теперь даже Черный человек был нестрашен. Приходил, стоял у дверей, не трогал — словно тоже сочувствовал ее горю…

На восьмой вечер ее мучений в комнату постучал Дьёрдь. Проверил, нет ли кого за дверью, повернул ключ в замке, склонился над Эржебетой, неподвижно сидевшей в кресле, мягко произнес:

— Графиня, нам нужно поговорить.

Она не услыхала. Что ей этот, с грустными глазами? Что ей хоть кто-то, когда Ференца больше нет?

Он повторил:

— У меня есть к вам разговор. — Взял под руку — настойчиво, почти до боли сжал локоть. — Эржебета, прошу… это важно.

Она не противилась — все, что не касалось смерти Ференца, не стоило размышлений. Дьёрдь хочет что-то сказать — пусть скажет. Чем скорее закончится беседа, тем скорее оставит в покое.

— Простите мне мою дерзость. — Он вздохнул, собираясь с мыслями. — Простите мне мою дерзость. Простите, что говорю это сейчас, когда вы в горе. Но вы понимаете, графиня, что теперь ваша семья в опасности?

Краем сознания Эржебета уловила слово. Семья. Это важно. Надо слушать.

— Вы знаете, что происходит в империи. Теперь, когда Ференц мертв, Рудольфу больше нет надобности щадить вас, графиня. И я сейчас далеко от Вены, не имею прежнего влияния при дворе, так что не смогу защитить вас.