Единственное число любви

— Машенька, — маленькая бестелесная рука легла на ее пылающую, — сегодня я видела, что у Грушкина камня расцвел лабурнум. — Что-то римское и жестокое послышалось в названии этого скромного лесного кустарничка, и Маша невольно оторвалась от своей чаши, чтобы проверить это секундное ощущение по ярко блеснувшим глазам хозяйки. В ответ на нее глянула сама ночь, впрочем тут же смягченная шелком ресниц и голоса: — Я просто хотела сказать, что цветок удивительной красоты, и жаль, если никто его не увидит. Ведь знаете, — чуть замявшись, добавила она, — когда-то им клялись… Если что, вино и хлеб в большом поставце.

— Но ничего… — протестующе выдохнула Маша.

— Конечно, ничего. Просто в июне иногда хорошо посидеть ночью одной и послушать себя. — Непокорные, с тихим серебром волосы хозяйки задели Машин висок и растворились в темноте.

Она осталась одна в мерцающем свете догоравших свечей, в белеющем кубике террасы, среди дышащих сыростью лугов и лесов, под набухающим краткой ночью небом, одна со своим уже не принадлежавшим ей, полным решимости телом.

Подобрав под себя ноги, Маша бездумно глядела на туманное зарево лесопилки, в его зыбком свете листая страницы забытого, вероятно, музейной дамой альбома, со страниц которого с осуждающим любопытством смотрел породистый голенастый мальчик в окружении красивых женщин и заграничных велосипедов. Туман на реке прильнул почти к самой воде, часы в рояльной проиграли моцартовский менуэт, что означало поворот на утро, и вновь повисла безмятежная прозрачная тишина. Пожав плечами, Маша громко захлопнула альбом, поднялась и медленно пошла к двери, на ходу проводя руками по груди и бедрам, словно проверяя, существуют ли они на самом деле и так ли уж дерзки, как казалось ей еще несколько часов назад. Имя «Георгий» даже не приходило ей в голову, но груди жадно ответили прикосновению, и она, застыв у самых дверей, чуть наклонилась, уперев гладкий лоб в беленый косяк, и удивленно тронула правую грудь безымянным пальцем. Блеснуло обручальное кольцо, соска коснулся грубый изнаночный шов платья, сшитого ею самой здесь, в этом доме, на старой машинке, по старинной выкройке. Стало щекотно, и, коротко засмеявшись, она качнула грудь сильнее. Плотный холст, холодя, на мгновение прилип к белому шару, принял его форму и снова опал. Маша, не отрываясь, смотрела на колыхание ткани… Незаметно для себя она отняла от косяка другую руку и принялась раскачивать уже обе груди, стараясь, чтобы они едва касались друг друга. В ее движениях появился какой-то глубинный ритм, платье уже теснило. Плохо понимая, что делает, она пробежала пальцами по трем перламутровым пуговкам, выпуская груди в ночной июньский холодок. Они, с тут же съежившимися сосками, выпали из жаркого гнезда и, качнувшись еще раз, застыли, словно в недоумении. И в то же мгновение Маша увидела себя со стороны: женщина, стоя в одиночестве на темной террасе, как завороженная, смотрит на собственные качающиеся груди. Она вспыхнула, выпрямилась, поспешно застегнулась и нырнула в манящее теплотой и уютом лоно дома.

Она на цыпочках прокралась в свою комнатку, единственным окном выходившую на когда-то парадную, а теперь совсем приблизившуюся к лесу площадку, где до сих пор стояли две чугунные мортирки, игрушечными залпами которых дом встречал гостей в былые времена. Лес здесь был темный, еловый, и каждую ночь Маша просыпалась от звуков старых, отживших свое шишек, падающих на утрамбованную годами хвою. Они всегда падали под утро, в самый сладкий сон… Она поглядела на небо: рыжая полоска на востоке еще не загорелась, но темнота там уже готова была разорваться, словно натянутая невидимой рукой ткань, — Маше даже показалось, что она слышит хруст…

Хруст приближался из-за угла со стороны террасы, сначала громко, потом тише, словно узнав, что она прислушивается к нему. Человек так идти не мог. Котов в доме не было, всеобщего любимца ирландского сеттера Куропатку она только что видела сопящим на хрупком диване… Волк, лиса? Господи, какие волки в июне? Все же страх заставил ее подойти к окну, чтобы плотно сомкнуть воедино деревянные рамы. Но плавное движение сбилось — у окна, касаясь плечами высокого подоконника, выросла чуть ссутуленная фигура Георгия. В углу узкогубого рта мерно вспыхивала папироса.

— Никак не мог подумать, что вы живете в этой комнате. Неужели и красное покрывало все еще там? Как странно… но теперь… — Папиросный огонек стал жарче. — Значит, придется признать, что нюх уже не тот и я напрасно потерял столько драгоценного времени, сидя в вольтеровской беседке.