Единственное число любви

— Мы с Шаленом того же мнения, — довольно сухо перебила я. — Мне было бы любопытно встретиться с ним еще раз. Кстати, он женат?

— Был. По-моему, какая-то маленькая редакторша с ТВ, он…

— Он талантлив?

— Безусловно — у нас не бывает посредственностей. Но, знаешь, в нем есть какой-то порок, будто в сломанной елочной гирлянде старого образца: не работает одна лампочка, и всю гирлянду хоть выбрось. Зачем тебе он? — вдруг резко взглянула она на меня. — Ты, слава богу, еще в том возрасте, когда интересны люди постарше, а с ним вы почти ровесники…

Пролетела зима, в которую я ждала, но совсем не торопила нашу встречу. Мне было достаточно иногда вспомнить о нем, как о живом дыхании жизни, и воспоминание было сродни прикосновению к погустевшей и заблестевшей с апрельской негой шелковой шерсти собаки. Я знала: несмотря на то что ему известно только мое имя, он все равно рано или поздно придет. И даже лучше, если это случится тогда, когда подсохнет асфальт и с Невы потянет сводящим с ума запахом глубины и последнего ладожского льда.

Тем утром я вышла на Троицкое поле, как обычно. Остатки снега лежали среди кустов, и Шален судорожно вынюхивал в них слабую тень следов, что оставила здесь месяц назад его очередная любовь. Речной ветер шумел, и в этом шуме, предвещавшем первые грозы, я даже не услышала, как кто-то подошел сзади и положил руки мне на плечи. Я не обернулась, а только медленно свела лопатки. Пес, проворонивший свои права и обязанности, уже несся со стороны крепости, угрожающе подняв загривок, но, увидев мое блаженно улыбающееся лицо, сменил гнев на милость, поставив лапы на легко лежавшие на моих плечах руки без перчаток. Несколько секунд мы все трое стояли не шевелясь, и я отчетливо чувствовала, как два сердца бьются мне в спину и грудь.

А потом… А потом была запущенная квартира в пышном, как торт, тургеневском доме, где со стен на нас смотрели лукавые лица с раскосыми глазами, а диваны и полы пестрели иероглифами — хозяин квартиры был синологом. И Кирилл, оказавшийся чувственным, как подросток, своей физической чуткостью тут же воспринял эту восточную атмосферу недоговоренности и в то же время утонченной жестокости. Мы сплетались на выпукло расшитом покрывале, и мои пальцы, скользя по круглым и тяжелым бархатистым персикам вышивки, порой почти не отличали их от плодов живых. Близилось утро, но ночь не отпускала, соблазняя множеством предметов, дразнящих, дававшихся в руки; разгоряченные ягодицы сами сжимали скользкий прохладный лотос, узкий бамбуковый стаканчик принимал его в себя, а волчья шерсть кистей дробными точными касаниями снова и снова рисовала ярко-красный цветок пиона, без устали поглощавший все, что подносилось к его лепесткам…

Меня поразило еще и то, что Кирилл умел хорошо говорить. Это были не дурацкие бессвязно-лепечущие речи и не скупо роняемые, почти грубые слова — но обжигала затылок выстраданная нежность, но увлажняли лоно угаданные и высказанные желания. Однако грань, отделявшую светлую страсть от темной, всепоглощающей, он перейти так и не смог.

А ведь в тот ледяной вечер на канале стальная нега брутальности на мгновение вспыхнула в нем, и я надеялась… Но когда под окнами зашумела улица, я, все еще казавшаяся себе лазурной вазой с узким горлышком и вздутыми боками, покрывшимися мутными каплями, поняла: мне будет с ним хорошо — но никогда не будет особенно интересно.

Мы виделись с ним не так часто, чтобы возникло ощущение постоянства, и никогда не договаривались о встречах, находя друг друга по каким-то труднообъяснимым приметам и начинавшей гулко запевать крови. Но все же достаточно часто, чтобы Шален почти привык к его высокой фигуре. Он лишь каждый раз ревниво порыкивал до тех пор, пока Кирилл не выравнивал плечи: мой пес, будучи совершенным сам, не выносил дисгармонии и в окружающем его мире. Летом мы много времени проводили у полузаброшенных дач Каменного острова. И я видела, что Кирилл начинает чем-то тяготиться.

— Почему ты не откровенен со мной? — устроившись на красиво изогнутой, ласкавшей землю ветке, часто спрашивала я. — Разве иное общение имеет смысл в нашей ситуации? На студии все в порядке, родители живы-здоровы, мне с тобой хорошо. Что же тебе никак не дает покоя? Творческие амбиции? Или страдания порядочного мужчины, любящего замужнюю женщину?

Кирилл отворачивался. Но однажды, запустив пальцы в глянцевитую шерсть собаки, неохотно ответил:

— Ты недоступна — вот в чем беда. И дело тут не в муже и детях. Ты живешь в каком-то ином, перевернутом мире. Твоя власть не для меня, а для того, кто сам темен. Для него борьба с тобой имела бы смысл. А я, как бедный несчастный паладин, сражаюсь с ветряными мельницами.

— Так не борись. Уступи. Поверь, будет только лучше. Ты не станешь мучиться призраками, а я… я раскроюсь… и ты узнаешь гораздо больше…

— Я не могу, — еле слышно ответил он, останавливая мой порыв.

Я зло спрыгнула на землю, и Шален мгновенно прижался к моим ногам, готовый к любому отпору. Меня душила настоящая обида.