Единая параллель

Меч, заслон… Это все красиво и правильно по существу, Но как будет выглядеть реальная картина? Скорее всего они, танкисты, станут своеобразной наковальней, по которой будут бить яростно, безостановочно и со всех сторон. И можно лишь вообразить, каково им придется, оторванным от баз снабжения, лишенным поддержки артиллерии и пехоты…

Что ж, такова неумолимая логика: щадить город — значит принимать удары на себя.

В сумерках штабная колонна сделала привал. Дозаправлялись танки авангарда, выстроив у пологого холма стальной защитный забор; там же перекуривали автоматчики десанта, балагурили, выхлопывая о кусты насквозь пропыленные гимнастерки. В овраге, в зарослях ольхи, приткнулись броневики и мотоциклы связи, рядом на траве наскоро ужинали экипажи.

Саперы принялись было отрывать щель для импровизированного КП— убежища под танком, однако генерал не разрешил, отмахнулся: незачем, через полчаса — вперед.

В дегтярно-черных заводях реки тихо покачивались первые звезды, на ближнем плесе сквозь камыш пробивались блики — отраженные в воде всполохи пожара: на противоположном речном откосе догорала колхозная кошара. Оттуда, прямо по кустам, катил бронетранспортер, не останавливаясь и не замедляя движения, с ревом, с ходу форсировал речку.

Генерал узнал машину члена Военного совета, который час назад отправился в правофланговую бригаду, отражавшую контратаку. Бронетранспортер остановился неподалеку, и рослые автоматчики сдернули на землю пленного, поволокли без особых церемоний, подталкивая прикладами.

Адъютант Потанин бросился им навстречу, расставив руки-клешни: куда прёте? Переговорив о чем-то, отстранил солдат, взял пленного за шиворот, приподнял и, держа на весу, словно щенка, представил перед генералом.

— Вот докладывают: член Военного совета самолично вам прислал. Велел передать, что этот вшивый ариец, дескать, уникум. Рекомендует посмотреть и поговорить. — Солдаты сзади что-то подсказывали, Потанин обернулся, уточнил и сплюнул: — Одним словом, выродок, каких не видывал свет.

Генерал поставил на борт танка недопитую кружку с чаем, ладонью пригладил усы. Подал знак механику-водителю, чтобы на минуту включил фары.

Яркий свет выхватил тощую фигуру пленного, белое, искаженное страхом лицо: типичный бюргер-тотальник, недавно напяливший солдатский мундир. Такие встречались сотнями, если не тысячами. Ну, у этого, может быть, слишком уж неряшливый вид, да и запах идет странный какой-то смердящий — на расстоянии чувствуется. Будто смешали карболку с керосином.

— Факельщик он. Поджигатель, — опять сказал Потанин и выразительно подул на свой увесистый кулак, дескать, нечего церемониться.

Генерал ругнул про себя члена Военного совета: вечно он выдумывает разные эксперименты и сюрпризы! Надо вызывать переводчика, да и прав Потанин: некогда церемониться с этим смердящим солдатом рейха.

Однако пленный неожиданно заговорил:

— Я знаю русский язык, господин генераль. И готов отвечать на ваши вопросы.

Генерал поморщился: эка обрадовал! Что полезного может сообщить ему рядовой какой-то бандитской факельной команды? Номер противостоящей немецкой части или фамилию командира? Так это уже известно разведотделу из более компетентных источников.

— Поджигателей мы квалифицируем как диверсантов, — хмуро сказал генерал. — А диверсанты подлежат расстрелу на месте. Это согласно международной конвенции.

— Ошибаетесь, господин генераль! Я хорошо знаю Гаагскую конвенцию, как бывший гелертер — доцент кафедры международного права. В конвенции такого определения нет, по-русски это называется «подтасовка». Как ученый-правовед, я заявляю протест!

У Потанина от изумления отвисла челюсть, а механик-водитель высунулся по пояс из люка, с презрением крикнул:

— Сука ты, а не ученый!

Немец спокойно вынул грязный платок, вытер измазанное сажей лицо, и в движении руки, в жесте, впрямь проскользнуло нечто напыщенное, кафедрально-профессорское, оттопырил нижнюю губу:

— Прошу оградить меня от оскорблений, господин генераль!

«Ну и фрукт! А ведь член Военного совета в самом деде подкинул выдающуюся гниду. Жжет жилье, уничтожает последнее, что осталось у голодных, истерзанных войной людей, и еще рассуждает о международном праве! Есть ли больший предел человеческому лицемерию!»

В свете фар возбужденные глаза бывшего доцента-гелертера казались стеклянно-желтыми, змеиными. Нет, он вовсе не был похож на обреченную жертву, скорее, напоминал именно ядовитую змею, притиснутую охотничьей рогаткой, но готовую жалить даже в предсмертный миг.

Генералу всегда казалось, что война начисто нивелирует все человеческие призвания, профессии, оставляя на первом плане только одно — умение драться. Оказывается, нет… Оказывается, война незримыми, но очень прочными нитями связана со всем прошлым каждого человека, которое нередко в самые трудные военные минуты становится его дополнительным оружием, подспорьем и поддержкой, чаще всего — моральной, вот как у этого факельщика.