Echo

Сварила кофе, сделала тосты, достала масло и джем. Думала, где же бальзам или коньяк, но их не было.

Пошла будить Светку. Потеребила её ласково, та открыла глаза, улыбаясь, но тут же искривилась и злобно оттолкнула. Она вся тряслась, рылась в покрывалах и тряпках, швыряясь чем попало в подругу, стоная от боли и плача. Ксю дала ей свои трусики из шкафа, предложила проводить в туалет. Но она вырвалась, с криком «Сука! Пошла ты, с-сука!» пустилась «домой» – выбежала в коридор, к двери, в чём мать родила. Здесь она увидела себя в зеркало – верхняя губа разбита. Заплакала пуще прежнего, съёжившись в коридоре у двери, искоса бросая взгляд и на свои ягодицы, вернее, между ними…

Ксю подхватила ее под руки и потащила в ванную.

После чефирения я сильно ослаб и даже не смог ничего наваривать из еды – прилёг, приготовившись не без приятности припомнить свой сон – как будто изготовляясь к просмотру фильма - и тут же задремал, заснул, а проснулся уже ближе к обеду… Никого не было. Разошлись наверно. А где же О. Фролов? Нигде нет, даже на балконе – я посмотрел через окно – никого. Я опять лёг на кровать, размышляя. Вдруг я услышал офроловский имбецильный смешок.

Он лежал на полу на балконе и смотрел через трещину в небо. Был виден край крыши. Казалось, что это край земли, словно на летающем острове Свифта. А внизу бездна местами чуть-чуть сгустившихся облаков…  Параллельно он покуривал и почитывал некий журнал без обложки, в котором была статья Ходасевича об А. Белом. Увидев меня, он зачитал с величайшим удовольствием:

-  Из истории: «…он танцевал страшно. В однообразную толчею фокстротов вносил он свои «вариации» - искажённый отсвет неизменного своеобразия, которое он проявлял во всём, за что бы не брался. Танец в его исполнении превращался в чудовищную мелодраму, порой даже и непристойную…То был не просто танец пьяного человека: то было, конечно, символическое попрание лучшего в самом себе, кощунство над собой… (и  конечно, судя поО. Ф., не только над собою, но и над зрителем и Богом).Возвращаясь домой, раздевался он догола и опять плясал, выплясывал своё несчастье...хотелось иногда пожалеть, что у него такое неиссякаемое физическое здоровье: уж лучше бы заболел, свалился». Вот так-то вот, блять, хм, гы-хы! Вот она гениальность-то, блять! Никуда не деть.

Я был несколько потрясён и задет чем-то. И что-то нашло на меня лирическое.

-  Гениальность-то она тяжкое бремя, Саша.

-  Ну и хуй с ней. Нам не привыкать.

-   Вот Белый  - «красный Гоголь» и всё такое, а ты знаешь…

-  Ой, не надо мне только мораль опять вчитывать в мозг ослабевший мой собственный… лично мой мозг… - он выразил крайнее раздражение и язык его заплетался, и при этом морщился и плевался.

-   Мой персональный мозг гуляет мыслию по неведомому древу - примерно там же, где и кот ходит по кольцу кругом, и русалка Санич забруталивает на ветвях, разрабатывая новую жесточайшую композицию для нашего проэкта «St. Man», а ты лезешь к нему с какой-то дошкольно-школьной мишурой!

-  Ну извини. Но я ведь тоже, так сказать, содержу в себе не Левина какого-нибудь с обобщающе-повторяющим выражением лица, но Санича, кота и баранделя, которые находятся в состоянии сложного взаимодействия  друг с другом, а также с моей (и, напоминаю, даже твоей) мозговой оболочечкой. А в искусстве ведь как: не говори «тьфу» пока не переплюнешь.

-  Олёша, гений, прости! Ты насос и мне насос открыл!

-  Вот это уже лучше.

- Ты всегда ведёшься, когда перед тобой пресмыкаются – это же недостойно истинного гения!

-  Ясен пень. Это компенсация. В жизни гения только лишения: никто не находится к тебе в поощрении, не рад твоим творениям (да ты поэт! - а я и не заметил), и нет ни дома, ни семьи, ни девушки, ни карьеры и, я думаю, ни друзей…

-  Ну я ж тебя люблю (я даже один раз поцеловал в щёку, за что ты мне въебал, мюдок деревенский). И с Репой вы педерасты! 

-   Платонически! Этот мир, Саша, враждебен художнику. В нашем мире художник – это тот, кто в одной руке держит перо, пишет, а в другой – пистолет у своего виска, и каждая строчка, каждое слово, каждая точка может стать последней. Каждую секунду он принуждён решать – продолжать или стрелять. Но фокус в том, что выстрелить по сути дела можно только один раз.

-  А бросить?

-  Каждое слово раздражает, психика расшатанная, пистолет тяжёлый… Графомания – мания, страсть и смысл всей жизни – её просто так не бросишь, только вместе…

Вот в таком роде беседа.