Echo

-  А там их знаешь сколько! - восклицает О. Фролов и открывает… Мы попадаем в другую комнату, освещённую ещё ярче, прыгаем по ней, бьём по мячам… Потом в другую, ещё одну – вдруг комната с кишками и венами на стенах, спотыкаемся о какую-то мразь и слизь на полу, руки, ноги – окоченевшие, белые, синие (коченеют и у нас самих), мясо, мясо, всё изрублено, и из кучи вылезает какой-то пидор и говорит: «Гля, бородатые! Наркоманы наверное. Да ещё выёбываются на наших баб!». Через дверь видно другую комнату, где собрались ребятки – собрались нас бить. Тут я кричу, хватаюсь за голову, кричу:

-  Что же я ей сказал! – бросаюсь в истерике на колени (осознал наверно что сказал своей Уть-уть).

-  Нас же сейчас убьют! – разрывается О.Фролов, поднимает меня, тащит почти тоскма.

Бегут с чем-то в руках, с топорами.

-  Запрёмся в сортире, в ванной!

Залетаем в ванную, запираемся, а те уже бьют в дверь. Ванна до самых краёв наполнена красной, мутной водой.

-  Сейчас вода должна почернеть, - объявляет О’Фролов.

Мы падаем, попадаем в какой-то коридор, бежим по нему. Смотрю в стёкла, в окна и осознаю, что коридор этот - переход над землёй, как раньше у нас был из института в столовую, и соединяет нашу квартиру с домом напротив, в котором бар «Феникс» (мы его зовём «Феликс»). Мы, как упомянутый выше кот, удачно перебегаем, проваливаемся ещё вниз, на первый этаж и попадаем буквально за столик. Сидим, пьём пиво…

Как всегда здесь много бычья, оно косится на нас, мы озираемся, нам неуютно, все смотрят на нас, нас хотят избить… Мочить – я внятно слышу это слово… Или это только кажется. «Это только так кажется, - говорит О. Фролов, - простая измена от передозировочки и от стресса». Я пригубляю, прихлёбываю пиво – пенистое, как моча, но холодное – всё чаще обращаюсь к нему, пью, пью, пью, и мне хочется мочиться – с каждым глотком всё сильнее и невыносимее -  до рези в мочевом пузыре…

-  Пей, блядь, пиво! – говорит О. Фролов с такой интонацией, как будто оно куплено за его счёт.

-  Не могу, я хочу ззадь, - от боли я говорю нервозно, даже с некоторым озвончением.

-  Сзади?! Извращенец скрёбаный!

Наш разговор улавливает Уть-уть, но не та чёрная, и не моя красная, а белая – блондинистая (тоненькие волосы в хвостике), фигуристая (бёдра в светло-голубых леггинсах), мягкая (белое, бежевое лицо, именно «смазливое» «по понятиям» «нормальных пацанов», золотистые ручки), крашеная (малиновая помада, сиреневые тени, густо-чёрные ресницы) – продавщица бара и смежного с ним магазинчика. Мы, конечно, всегда заглядывались на неё: подходишь к ней,  тихо так - как правило с похмелья и последние деньги, всяческая непотребная мелочь - говоришь: «Один хлеб пробейте, пожалуйста», а она так нежно пробивает, так вежливо говорит: «Пожалуйста» - «Спасибо»… А пьяное бычьё смотрит, лыбится, тянет пиво,  жуёт креветки, опрокидывает водку или коньяк, жрёт закуски, внимает своей отвратиельнейшей жлобско-ресторанно-цыганско-еврейской музычке, да ещё подзывает её как кошку: кыс-кыс: «Ленок, подь сюды, с нами посиди!»… Гениальное изобретение – чтобы попасть в магазин «Продукты», надо прошествовать через притон бычья, а затем, выбрав там хлеб или батон, вернуться и пробить в кассе бара, а потом опять вернуться и забрать их, после чего вновь протиснуться через притон!..

Ещё два… нет, три, нет – четыре глотка, мучительно думаю я, и я иду в сортир. Они смотрят, переговариваются, ржут, жрут. Она выходит из-за стойки - переминаются ее голубовато-белые ягодицы, просвечиваются маленькие кружевные трусики,  плавают, покачиваются бёдра – удаляется – в сортир – крошечная комнатка с тонкой дверью, оклеенной моющими обоями – запирается. Тихо звучит музыка, а дверь совсем близко… Круглая стеклянная ручка – блядь, ненавижу эти уебанские, блядские, сосанские ручки! Я срываюсь с места - с разбегу – головой - в дверь клеёнчатую, она – внутрь, а там совсем маленькое пространство… Я дам просраться! Дверь, пискляво поскрипывая, возвращается обратно; я, держась за косяк, выгибаюсь книзу, приподнимая правую ногу – стойка – хоп! – удар ногой в дверь…

Вот я на полу, хватаю ее за расшибленные колени, давлю на них, развожу… Сам я уже не я, а чёрная Уть-уть (офроловская). Я страшен (страшна). Я яростен и возбуждён. Она дёргается на унитазе, вся дрожит и плачет, тёплая. Я лезу, лезу к ней вниз, я раздираю ее, разрываю ее пополам, вгрызаюсь, врываюсь в неё головой, я – она…