Echo

Водитель, видимо, сморщился и сжал зубы. Мы и так жгли нехило, а тут он поддал радикально. По всему пути от «Танка» тянулись возвращающиеся домой блудные сыны и блудницы, причём по проезжей части тянулись… Тут начался «Carmageddoon» - старая компьютерная игрушка, запрещённая во всех цивилизованных странах – чем больше раздавишь прохожих в ночном городе, тем лучше. Скорость, мрак, смена планов, смена кадров, красно-чёрные тона, крики прохожих, мерзкие звуки соприкосновения резины с асфальтом при посредничестве плоти и крови… Ещё окошко в углу экрана для показа лица водителя – особенно мне нравится девушка, двшшкъ (произносить не разжимая зубов), - в шлеме, в коже, качается, трепыхается от ударов, морщится, злится, показывает ярко-белые зубы – брутальная (в смысле мужская), но в то же время смачно-сексуальная… Smack, smack my bitch up, smart, smash, crash, arms, trance, arse, ass, mash… A. Sh.! My favorite dreams of pleasure beast!

Она, словно в такт музыке, дрыгает ляжками, хватает свою подружку за пупок, ее бедро прилипает ко мне. Я не знаю, какие мысли и чувства.

-  Вот-вот, около магазина «Огонёк», - командует Игорище, мы выпрыгиваем. – Счастливо, девчонки.

Мы стоим в самой желтизне, бледные, закуриваем – кажется, что дальше только чёрный мрак, и некуда идти, и в городе вообще никого нет, и не к кому идти; порыв ветра тащит по земле всякий мелкий мусор и большой комок газет, прямо на нас, на свет, и кажется, что это перекати-поле из вестерна, в котором показывают город-призрак...

-  Хоть за так доехали, - радуется, а я тоже, но как и почему за так не понимаю, иду домой, на Московскую, думаю: а что, если б эту Ксю как-нибудь с собой бы взять бы домой; но на моей кровати лежит лист фанеры чтобы не проминалась, а там ещё О. Фролов, но не важно, что О. Фролов и что кровать, они тут ни при чём – мне не этого надо, а чего? – Чего? – вот вопросс. О’Фролов, он хоть и бесконечно раздражает меня в быту (своими плебейскими привычками), но он со мной одной крови, я не скрываю от него многих своих слабостей, он стал мне как часть семьи, но всё интимное он переводит – и мне это приятно – в официоз: пишет «Дневник наблюдений за О. Шепелёвым» («Начиная труд сей о гении О. Шепелёве во избежание кривотолков всяческих вокруг имени Его…» и т. д. – чудовищная  художественная правда жизни; да простится ему и мне эта большая буква!); а кровать – если я ложусь на неё, то вспоминаю Уть-уть, особенно её лицо (днём я его совсем не помню) – и тут уж мне никак не уснуть. С этим идёт борьба по двум направлениям: 1) обожраться до полного помутнения, чтоб только не промазать мимо кровати (что мы частенько и делаем кстати); 2) читать О. Фролову лекции по всемирной истории как я её понимаю и так увлекаться, так выражаться, так поражаться, так раздражаться, что засыпать когда светло и как раз надо просыпаться и идти в институт на лекции. По сути дела и первое, и второе воспроизводится ежедневно, с чередованием через день или два, но всё равно откуда-то, где-то, когда-то проскальзывают моменты, минуты, часы мучения – я вижу её, её лицо на фоне яркого дня, широко глаза раскрыты… (мои глаза открыты, а кругом тьма).