— с каким-то изяществом довольства и фривольства завершил поэт О. Фролов, и тут ему задают вопрос:
Скажите, давно ли вы занимаетесь поэзией?
Давно, довольно-таки… давно… (как бы зевает).
(Мы с Сашей дохли: нам слышалось «Часто, часто, практически каждый день…»)
С детства наверное?.. — очень умильный, я бы даже сказал, доверчивый голосок репортёрши.
Да! — очень грубо, развязно, дебильно, бахвально и несколько даже хрипло отрезал поэт.
Тут всё замялось какой-то музыкой на флейтах. А мы с Сашею закатились.
Когда это он давал интервью?
Да уж давно, я даже и забыл про это… хе-хе!
А тебя почему нет?
Я прочитал один стих в микрофон и ушёл — надо было домой ехать. А этим ренегатам говорю (там ещё Репа была, но она, по словам О. Ф., всю дорогу молчала — вернее, мычала и издавала иные нечленораздельные непотребные звуки): дети мои, прошу вас, выступите как надо: поприличней, повежливее, душевная чёрствость ни к чему, дурачее дело нехитрое — вы попробуйте с умом выступить, чтобы было…
Мы перестали смеяться, почувствовав между тем укол бессознательного удовольствия — от рассказа о пьянстве и профанстве. Хотелось ещё — с похмелья это само милое дело, тем более, что практически безопасно — ведь подобные рассказы «по трезвяку» страшно распаляют душу и стопроцентно приводят к пьянкам ещё хуже тех, коими они инспирированы.
Я разыскал сигареты («Приму», конечно) и показал их Саше:
Видишь вот эмблему — «два льва возле какой-то фигни, подпирают её с двух сторон» — цитирую О. Фролова — так вот: он говорит, что это черти!
Мы опять удохли.
Показался Михей — весь сонный и какой-то слипшийся — проследовал в сортир, потом вышел, сказал «Дурачьё!» и последовал опять спать. Я стал заниматься навариванием чая (облазив все шкафы, нашёл нечто похожее на заварку, но пахнущее какой-то гадостью). Саша ослаб от курения и было хотел тоже на покой. Но я дал ему воды (пол трёхлитровой банки) и пообещал ещё и чефира. Он жадно впитывал воду в свой брутальный большой мешок, брутально-эмоционально провозглашая: «Какой насос! О, какая прелесть!» Он буквально (и брутально) стонал.
Я и не думал, что простая вода из крана может доставить человеку такое наслаждение и счастье! Она, конечно, брутальненькая — водичка-то — жёская и тяжёлая: в ней, видишь ли, много железа…
Ага, посмотрю, как ты будешь пить первую чашку чефира.
— Посмотри… Ты бы, боярин, боян Саша Буй, сообщил мне сказ про то, как О. Фролов, кнезь наш Великый, в хоромы твоя во батрацких али басурманских халатах пришедши.
Да ты уже слышал.
Я слышал от самого Рыбаря, а как он может рассказывать о своей невменяемости, как не с твоих слов!
Блин, я вообще упал в осадок от этой выходки! уж сколько всего чудили, но это уже совсем!.. Да а вчера-то, еба-а-ать!
Ну ты будешь рассказывать или как?!
Ну ты дашь «Приму» или нигде?!
Я дал ему ещё закурить и стал ополаскивать Володеньку и наваривать в нём чай.
…Итак, мы с О. Фроловым…
«Итак»!..
…Итак, мы решили выпить — выпить
По дороге купили буханку хлеба, запивки и банку консервов. После первых двух выпитых стаканчиков я захотел открыть консервы, но сраным ножичком не очень хорошо получалось. О. Фролов сказал: дай сюда, блядь, не умеешь, и мастерски выполнил. Смотрю: а он уж хуяк и открыл! Стало невыносимо жарко (пошли-то часа уже в четыре), и нам пришлось растелешиться: сняли майки, О. Фролов закатал штаны и вытащил из них свой солдатский ремень. И тут оказалось, что мы сидим рядом с тропинкой, по которой ходють люди — дед с бабкой. «Отдыхаете, ребята?» — на что мы очень весело, я бы даже сказал, несколько жестковато, сказали: «Да!» и стали отдыхать ещё жёстче.