Echo

Стражи порядка переглядывались, находясь как вроде бы в некоей растерянности, и поскольку О.Ф. был уже интернирован, колебались, замечать нас или нет. Мы же осознавали, что нами интересуются, но уходить не хотелось, ведь тут…

Fuck University, fuck Universary!!! — вдруг наш узник нашёлся в душераздирающем, омерзительном выкрике, а потом зашёлся в таком же смехе и неистово забился в решётку, чем, конечно же, привлёк стражей порядка. На избиение он отвечал радостыми стонами «Ой, блядь, больно!» или «Ой, нравится!», что нам с Сашей показалось особенно уморительным и мы нечаянно заржали в голос.

(Совсем забыли затею куда-либо идти — мы созерцали и воспроизводили явления, зрелища — потому что мы, три подпивших придурка, и есть «Общество Зрелища», известное в пределах Тамбовской Кольцевой АД (вокруг Вечного огня)).

После именно этих уж особенно выразительных наших рыданий к нам подошёл один, как сказал Саша, «коп» (а я нарочно переспросил: «Кто? — кот??!» и мы опять кардинально зарыдали). Спросил документы и знаем ли мы О. Фролова, долго светил в лицо фонариком. У пунктуального Саши всегда водились документы и выглядел он со своим непоколебимым пробором на светлой и большой голове благообразно. А мне, рыжебородому лысому радикалу с мутными, ненадёжными глазами, стоит только выйти из дому, как подскакивают менты с вроде бы обычным вопросом «Наркотики есть?» (карманы, обыск по всей одежде, закатанные рукава) или же драг-пушеры: «Нужны наркотики?» — иногда я их путаю… Я просто повёл себя дерзко — отворачивался и молчал, а Саша каким-то обманом отмазался и за меня. От О. Фролова мы не отказались, но не забыли в один голос прибавить — «дурак».

Он чё англичанин?!

Хто?! — я влез совсем артистично, изобразив сельпо, и одновременно вытрескав (вытаращив) глаза, как когда я изображаю «блепо!» (др. греч. «я смотрю»), а потом, по инерции и прибавил и само дебильно-отрывистое «блепо!»: — Блепо! — Саша Длинный, тоже дурачильня, громко хмыкнул.

Хлеб? — Любимый наш ментоман, который уж было ушёл, теперь остановился, поворачивался (Саша бедный, по-русалочьи тихо, но всё же заметно, ушёл в покат) — было ясно, что теперь нами займутся очень подробно и очень, очень долго. А может быть и очень грубо…

Но необычайно развязно я, обращаясь как бы не к нему, родному, так назвать, выглаголил:

В рот мне набруталить! Как трезвый, ёбаный голубой карбункул, не добьёшься плохого слова, не то что по-аглицки, а как… — Милиционер, профессионально не дослушав мой витиеватый даже в своём зачатке passage, изначально содержащий затуманивающий message профессионально выполненный massage, исчез. Ну и господь с ним.

А в это время остальные как-то дотолковались до того, что «фак» это неприлично и мы услышали такую знакомую быдлоинтонацию, подкреплённую замашистым ударом дубинки в распахнутую специально для этого решёточку: «Ещё раз услышу «фак» — убью!». О. Ф. даже сжался, замолк и осунулся. Но тут же его осенило, и он воспрянул с истерическим воодушевлением:

Fagets! Hey, gays! Blue system! Fagets! Oh, my life, who am I? — I’m just a faget! Fageееt!

Bugger, fucker, sucker, sugaryobar! Homo suckiens! Hey, fucken animals, live alone! — я вяло и хрипло, как Йоргенсен, поддакнул, а потом даже начал напевать: — I wanna cock you like an animal! I wanna dick you from the inside!.. (А самого так и распирало заорать во всю глотку.)

Fuck you! Fuck ass pitch! — вторил и Саша.

Fuck you! Fuck Р. Снич! — не удержался я от рифмоплётства и так называемого «перехода на личности» (тоже одно из наших названий Саши — «Русалка Снич») — он при этом очень неостроумно перешёл на русский и кучей однокоренных существительных и глаголов, которые лингвисты почему-то считают междометиями, выразил (в общих чертах) что-то наподобие «Break your fucken face tonight!» и хватал меня за горло.

О’Фролов этого ничего не слышал: он зациклился на одном слове — fagets! — только и было слышно. Откуда-то подвели пьяного, намного более матёрого, чем О. Ф., и стали его засовывать к О’Фролову.

…О. Фролова пришлось выкинуть. Отряхиваясь, он махал им ручкой: «Bye-bye, fagets!». Мы, преследуя О.Ф. по пути домой, как-то все трое влезли в троллейбус и отправились в «Танк».

О. Фролов специально сел от нас отдельно, прислонился к стеклу, уставившись абсолютно остекленевшим взглядом в свои же пустые глаза, видящие за стеклом пустоту механически перемещаемой реальности — абсолютный мрак, в котором кое-где понатыканы угасающие огоньки — и не только небо такое, а всё вблизи вокруг. «Вынужден», — как бы говорит его взгляд, вся его поза, — вынужден видеть, сидеть, существовать вот с вами — сам в таком вот виде, с пустыми глазами (а далее — череда бессмысленных, бесконечных, раскоряченных, зацепленных друг за друга, как при явлении им на пальцах, факов). Никто у него не спрашивал за проезд — да он и не поймёт.