Джон ячменное зерно. Рассказы разных лет

Тяжесть моего положения обострялась еще тем, что мне не с кем было посоветоваться. У меня не было ни одной знакомой души среди писателей или людей, когда-либо пробовавших писать. Я даже не знал ни одного репортера. Кроме того, я скоро обнаружил, что для успешной работы на новом поприще мне нужно забыть все, чему преподаватели и профессора литературы учили нас в высшей школе и в университете. Тогда это очень возмущало меня, но теперь мне все стало понятно. Профессора и преподаватели не могли предугадать в 1895 и 1896 году тех требований, которые будут предъявляться писателям через пять лет. Они были прекрасно осведомлены относительно всего, что касалось классиков, но американским издателям 1899 года все это было совершенно не нужно. Они желали чего-нибудь в современном духе и предлагали за это такие большие деньги, что преподаватели и профессора словесности несомненно распрощались бы со своей работой, если бы могли поставлять подобный материал.

Итак, я бился, уламывал мясника и лавочника, снова заложил часы, велосипед и отцовский макинтош и работал — работал без передышки, уделяя сну лишь короткие промежутки времени между занятиями. Многие критики упрекали меня в том, что один из моих литературных героев, Мартин Иден, слишком быстро стал образованным человеком. За три года я превратил его из простого матроса в известного писателя. Критики говорят, что это невозможно. Однако Мартин Иден — это я сам. К концу трех лет напряженной работы, — из которых два пошли на среднюю школу и университет, один — на литературную работу, а все три были заполнены самыми интенсивными занятиями, — я печатал уже рассказы в таких журналах, как «Атлантический ежемесячник», правил корректуры своей первой книги, помещал статьи по социологии в «Космополитен» и «Мак-Клюре», отклонил сделанное мне по телеграфу из Нью-Йорка предложение стать соредактором журнала и готовился жениться.

Теперь я хочу остановиться на этой тяжелой подготовительной работе, особенно на последнем ее годе, когда я изучал свое писательское ремесло. И в этом году, отдавая мало времени сну и напрягая свой мозг до последних пределов, я не пил и не чувствовал к выпивке ни малейшей тяги. Алкоголь просто не существовал для меня. По временам я страдал от сильного перенапряжения мозга, но алкоголь никогда не представлялся мне лекарством, которое принесло бы желанное облегчение. Небеса! Чеки издателей и извещение о том, что вещь моя одобрена, — вот единственное лекарство, которого я жаждал. Тонкие конверты от издателя среди утренней почты возбуждали меня больше, чем полдюжины коктейлей. А если в конверте к тому же еще появлялся чек на приличную сумму, то подобное событие просто опьяняло меня.

В этот период своей жизни я вообще не имел представления о том, что такое коктейль. Когда вышла моя первая книга, несколько друзей по Аляске, членов Богемского клуба в Сан-Франциско, устроили в мою честь обед в клубе. После обеда мы погрузились в чудеснейшие кожаные кресла и начали заказывать напитки. Мне никогда не приходилось слышать до тех пор такого перечня вин и водок. Я не знал, что это за штука ликер, и не понимал, что «шотландка» значит попросту виски. Мне были знакомы только напитки, доступные беднякам, распиваемые в кабачках пограничных и портовых городов, — дешевое пиво и самое дешевое виски, которое называется просто виски, а не как-нибудь иначе. Я был в полном смущении, не зная, на чем остановиться, и лакей чуть не упал в обморок, когда я приказал подать себе в виде послеобеденного напитка красное вино.

Глава XXVII

По мере того как росли мои успехи на литературном поприще, условия моей жизни улучшались и горизонт расширялся. Я заставлял себя обязательно писать и перепечатывать на машинке тысячу слов в день, не исключая воскресений и праздников. Кроме того, я по-прежнему продолжал усиленно заниматься, хотя и не так напряженно, как прежде. Теперь я разрешал себе спать пять с половиной часов в сутки, — я прибавил еще полчаса. Материальный успех давал мне возможность уделять больше времени физическим упражнениям. Я стал больше кататься на велосипеде, главным образом потому, что он уже не находился постоянно в ломбарде. Я боксировал, фехтовал, ходил на руках, занимался прыжками в высоту и длину, стрелял в цель, метал диск и плавал. И я убедился, что физическая работа требует больше сна, чем умственная. Были ночи, когда физическое утомление заставляло меня проспать шесть часов, а иногда, в случае особенно сильной усталости, и все семь. Однако подобным оргиям сна я предавался не часто. Мне нужно было еще столько узнать, так много сделать, что, проспав семь часов, я начинал злиться на себя и неизменно от всего сердца благословлял человека, изобретшего будильник.