Дженни. Томасина. Ослиное чудо

Огонь! Пожар! Пламя!

Что-то горело внизу, в долине. Я застыла от ужаса. Что это? Где Лори? Я не вплетала в мою месть никакого огня. Я не взывала к отцу моему Ра, повелителю пламени.

Огонь разгорался всё ярче. Всевидящим оком богини я различила (хотя и не видя их) Лори и Рыжебородого среди языков пламени. Что-то я спутала. Что-то вмешалось, вплелась какая-то нить, и Лори грозит гибель.

Я лежала во тьме, тряслась от страха, а красные отблески всё ярче пылали на низких тучах.

24

Было уже часов девять, когда Макдьюи сделал то, что обещал трём мальчикам, — подумал, ехать ли ему в цыганский табор. Чем больше он думал, тем меньше ему это нравилось. Он не любил вмешиваться в чужие дела. Ему казалось, что надо бы просто зайти наутро к Макквори.

Он встал из-за стола, повернулся, чтобы идти к дверям, и увидел то место на ковре, где — один другого ниже — стояли днём мальчики. Тогда он ясно вспомнил их лица, особенно — залитое слезами лицо Джорди Макнэба и его крик: «Медведя бьют!» Вспомнил он и барсука, его страдающий взгляд, обращённый к Лори, и рыцарственную смелость.

Как спокойно и доверчиво лежал барсук на руках у Лори, зная, что где она, там исцеление! Макдьюи подумал о том, как жалела бы и лечила она медведя, и о том, как нежны её руки.

Он закрыл дверь на ключ и пошёл в соседний дом, в комнату Мэри Руа.

Миссис Маккензи читала ей, а она смотрела на неё тусклыми глазами.

— Я вошла, она не спит, — объяснила миссис Маккензи. — Думаю: дай почитаю, она и заснёт.

Теперь он увидел свою дочь у Лори на руках, и медные волосы, смешавшиеся с червонно-золотыми. Сердце у него упало, словно выпало из груди.

— Посидите с ней, — сказал он. — Мне надо уехать по делу.

В дверях он обернулся и прибавил:

— Если что, я у цыган, в таборе. Пошлите за мной.

— Посижу, никуда не денусь, — отвечала миссис Маккензи на его первые фразы. Ей очень хотелось его утешить, ей стало жалко его.

Когда Макдьюи доехал до табора, было совсем темно. Он ехал медленно и в слабом свете фар различил в стороне два фургона с клетками, а у самой дороги, на лужайке, — палатки гадалок и другие палатки, побольше, где, вероятно, продавали сомнительные сладости. Перед ним стояли облитые парафином факелы, дававшие мало света и много дыма. Впереди, перегораживая дорогу, виднелись ряды самодельных скамеек, точнее — досок, положенных на ящики и бочки. На них сидели человек десять.

Макдьюи услышал резкий звук, вроде пистолетного выстрела, и сразу вслед за этим — странное, болезненное ржание. Он затормозил и увидел, что высокий парень в сапогах, чёрной рубахе и широком, усеянном заклёпками кушаке, бьёт лошадь хлыстом. Ветеринар тихо поставил машину у дороги и вышел. Ладони у него вспотели, во рту горчило от ярости.

Эндрью Макдьюи не привык полагаться на чутьё, но сейчас он пожалел, что не взял с собой хотя бы трости или хлыста. Дух злобы, цинизма и вражды, словно острый запах, хлынул на него.

У входа сидела старая цыганка с грязным чёрным кошелем на груди. Плакат гласил: «Вход — 1 шиллинг». Макдьюи бросил бумажку в десять шиллингов, цыганка сунула руку в кошель и вынула горсть мелочи, сердито бормоча: «Скорей, скорей, представление началось».

— Ладно, мамаша, — сказал Макдьюи. — Давай ещё один шиллинг. Старая штука, не пройдёт!

Она визгливо заорала, и сзади, из мрака, вышел грозного вида мужчина — тот самый, в сапогах и в кушаке. В руке у него был хлыст с налитой свинцовой рукояткой.

— Вы что? — закричал он. — Бедную женщину грабите? Мы тут не богачи!

— Старый трюк! — крикнул Макдьюи. — Я дал ей десять шиллингов. Посчитайте-ка сдачу!

Цыган считать не стал, сделал знак цыганке, и та извлекла недостающий шиллинг. Макдьюи положил его в карман и переступил через верёвку, огораживающую зрительный зал.

На деревянном помосте сидели трое цыган и одна цыганка. Мужчины играли на скрипках и на аккордеоне, женщина била в бубен. Представление уже началось — бравые парни скакали на лошадях. Макдьюи посмотрел на них и поразился их наглости: всё, что они делали, мог бы сделать любой деревенский мальчишка лет десяти.

Снова заржала от боли лошадь, и, чтобы заглушить этот звук, цыганка ещё громче завизжала и забила в бубен. Никто не смотрел на Макдьюи. Он встал, обогнул ряды, пересёк темную поляну и пошёл туда, где, судя по запаху, стояли фургоны.

Запах был жуткий. Во мраке что-то шуршало, кто-то скулил и подвывал, и плакала какая-то женщина. Макдьюи прислушался, но разобрать ничего не смог и щёлкнул зажигалкой, прикрывая ладонью огонек.

— Лори! — крикнул он.

— Эндрью.

От удивления он не заметил, что она впервые назвала его по имени. Её саму он разглядел не сразу, потому что она была в тёмном плаще, капюшон закрывал рыжие волосы, и стояла она на коленях перед открытой клеткой. На руках она держала полуживую обезьянку, которая плакала и сосала её палец.

— Тише! — прошептал Макдьюи. Он не спросил, почему она здесь, даже не очень удивился.