Дыша одним дыханьем

«Мать меня любила очень сильно. Каждый, кто помнит свою мать, тоже может сказать, что был любим ею. Это верно, только у моей матери любовь была особенная. Сейчас, когда мне 21 год, я понимаю, что это была умная любовь, руководствовавшаяся одним желанием — вырастить из меня Человека».

Он вспоминает несчастный случай, происшедший с ним, тогда пятнадцатилетним мальчиком, в школе. Он получил ожоги лица и рук. Боль была жгучей, непереносимой, а еще больше испуг и обида. Никто не мог его успокоить, унять его слезы — ни учителя, ни директор школы, ни врачи «Скорой помощи», делавшие перевязку. Мальчик ждал маму, ждал ее ласкового слова и утешения. И мама прибежала. Она была бледная, рот так сжат, что губы стали почти не видны. Но сын все это заметил лишь потом, а сразу он увидел ее строгий укоризненный взгляд: «Как тебе не стыдно реветь. В жизни не такое может случиться, но ты человек, ты мужчина». Мальчик прочитал это в ее глазах и сразу перестал плакать.

На пути в больницу он не издал ни стона, хотя боль не стихала. Он держал себя в руках. Этого требовала мама, и она была с ним! Она была с ним все время, не спала, когда он не мог заснуть, боль, которую он испытывал, терзала ее сердце, но сын не услышал от нее жалостливых слов. Она только изредка легким движением поглаживала его руку, и это прикосновение тоже говорило: «Держись!» Твердость матери делала сына мужественнее и сильнее.

А потом, через годы, сын увидел мать, мучимую тяжким неизлечимым недугом. Ее дни были уже сочтены.

Отец и сын знали об этом и всячески скрывали от нее, а она тоже знала и тоже скрывала, чтобы не тревожить, не огорчать их. Она ничем не выдавала страданий. Сын видел ее всегда приветливой и спокойной.

Она не давала болезни свалить себя почти до последнего дня. Ей не хотелось, чтобы близкие видели ее в тяжелой обстановке больничной палаты, предпочитала встречаться с ними в комнате отдыха, часто садилась за рояль и долго играла. Или усаживала за рояль сына. Большинство больных были мужчины, и не так тяжело хворавшие, как она, и все же именно эта женщина их ободряла, заставляла улыбаться, забывать свои несчастья.

Такой открытой людям, интересующейся их делами — значительными и не самыми важными — сын видел свою мать всегда. Он знал, что ее любят и ценят на работе — она часто получала похвальные грамоты, награды. Приносила грамоты домой и прятала, чтобы потом ни разу не вынуть, не показать другим. Но сын-то знал! И в доме, где они жили, всегда к ней шли соседи рассказать о своем горе или радости, посоветоваться. И она умела всех выслушать, умела дать совет…

Вот об этом письмо, не о войне.

Но Маргарита Борисовна Коваленко и Вера Петровна Алексейчик (прошли годы, сейчас окружающие уже не зовут их просто Ритой и Верой, да и фамилии стали другие, не Меньшагина, а Коваленко, не Александрова, а Алексейчик) читают письмо Саши Белова, молча передают одна другой исписанные твердым почерком листки, и вспоминаются им давние военные дни и тогдашняя их подруга — маленькая ленинградская девушка Маша Яковлева. Беловой Маша стала уже после войны. Впрочем, о том, что она станет Беловой, они догадывались давно, еще тогда, в сорок третьем… Наши войска прорвали блокаду, и узкая полоска земли вдоль Ладожского капала, раньше всегда пустынная, мшистая, заросшая низкими разлапистыми деревьями и цепкими кустами, сейчас была заполнена людьми. На этой полоске земли спиной к Ладоге стояли войска, защищавшие вновь проложенную по «коридору» железную дорогу, единственную, питавшую Ленинград и фронт. Вдоль этой нити жизни работали строители и путейцы. У них хватало дел, потому что немцы целыми днями обстреливали дорогу, а по ней каждой ночью должны были ходить поезда. Составы шли без гудков, с погашенными огнями, но все равно на виду у врага. Шли один за другим.

Здесь, между озером и передовой, которая отстояла от озера всего на несколько километров, занимали позиции тяжелые батареи. Они вели непрекращающуюся дуэль с артиллерией немцев. И тут, у канала, разместился армейский штаб с многочисленными службами и тылами, медицинскими учреждениями, пунктами сбора донесений, телеграфом, даже банно-прачечным отрядом.

Густой ольшаник скрывал людей, шалаши и землянки от воздушного наблюдения, но только не от комариных полчищ, издревле царивших на этих болотах. Сонмы комарья правили здесь свой пир. И еще были соловьи. Может, тут были тоже их заповедные места, а может, в то лето их собралось особенно много по какой-то неведомой людям причине, но соловьи неистовствовали. По вечерам их щелканье и трели победно разносились по лесу, бушевали в зеленом сумраке и вправду лишали солдат сна.