Дым отечества

— А потом они у нас начнут заводить свои порядки. Разумные, более-менее. Дельные. И вот тут драться полезут уже не Армстронги с Барклаями, а все, кто просто привык иначе. И их раздавят. Потому что лезть станут по одиночке — и еще камешки друг другу под ноги подбрасывать. Ну а раз уж из-за обычаев уходит столько крови… может быть, проще покончить с такими обычаями? Не так ли?

Сколько крови дают за страну, Хейлз? Сколько — за то, чтобы не чужак решал, кому тут жить и умирать по каким правилам? Если мы когда-нибудь вернемся в круг — то не в качестве добычи, которая, вдобавок попросту свалилась с ветки в рот по собственному бессилию.

Вот так вот — почти на въезде в город, пока лошади идут шагом, пока процессия собирается и перестраивается для чинного, в подобающем порядке прибытия в столицу. Хорошие слова. Правильные. Слушаешь — и пробирает до печенок: «Сколько крови дают за страну?». Не перед толпой, не на публику — а обдумывал Гордон эту речь, или просто высказал, что на ум пришло, да кто ж его знает? Может быть, к нему мысли так и приходят, отточенные и отполированные, как клинок в добрых руках? Так или иначе — задел за живое.

А впереди уже шум, уже гвалт, и обычная толчея у нижнего въезда сама собой по сторонам рассосалась. И с обочин рявкают уже что-то приветственное. Джеймса в городе любят… особенно после долгого отсутствия. Происшествия становятся анекдотами, потом легендами — вот и о давешней охоте на Аррана-младшего и едва не случившейся по сему случаю войне ему в Эрмитаже гости рассказывали как о молодецком подвиге.

А на дороге, ровнехонько посередине, на сухом клочке между двумя лужами сидит кошка. Преобыкновеннейшая кошка, черная, с белой грудкой, острыми лопатками, до блеска вылизанной короткой шерсткой — и совершенно очевидно, что это не кот, а дама. Сидит, обкрутив хвост вокруг лап, и не без интереса смотрит на едущую шагом процессию. И не двигается. И усами не ведет. Кто-то сзади свистнул оглушительно — это проще, чем камешек с дороги подбирать — аж голуби с ворот в стороны облаком разлетелись, а кошка осталась,

где была, разве что сощурилась неодобрительно: невоспитанный народ пограничники. Варвары.

— Это что же такое выходит, — сказал Джеймс, — с Арранами целоваться, а кошек давить? И вообще… стыдно так вести себя перед дамой! Поднял руку, приказывая всем остановиться, спешился, проследовал вперед. Публика замолчала, замерла, предчувствуя повод для очередной сказки, канву, которую можно потом расшивать шелком и бисером выдумок и сплетен. Хорошо, что дело утром, хорошо, что все трезвы и выехали до рассвета, проветрились и промерзли. И сказка получится вполне безобидной… будем надеяться, никто не усмотрит тут повода для драки. А усмотрит — сам виноват. Кошка с кокетливым интересом приподняла голову, глянула слегка в сторону. Глаза медовые, зрачки как волос. Нос черный, все усы черные, один — белый. Роскошные, надо сказать, усы. Длинные, толстые. И вообще, для городской кошки — красавица. Чистенькая, блестящая — и не домашняя, сразу видно. Домашние к уличному гвалту и мельтешению иначе относятся, с подозрением и большой осторожностью.

— Простите меня, благородная леди, что я тревожу ваш заслуженный покой… но красота ваша не могла оставить меня равнодушным. Благородная хвостатая леди с подобающим достоинством пропустила комплимент мимо острых ушей. К счастью, не пошевелилась и не сбежала, испортив всю комедию.

— И даже если сердце мое не было бы поражено открывшимся мне зрелищем, даже если бы вы не обладали мехом, от одного вида которого — смотрите — бежит, скрываясь, самая ночь, устыдившись, что недостаточно темна, глазами, подобными янтарю, сложением, соразмерность которого внушает восхищение мужчинам любого рода и вида, я все равно не смог бы оставить благородную даму на дороге. В толпе сказали, что этот, мол, и не благородную, и не даму на дороге не оставит, и не на дороге, и тоже родом и видом не стесняясь… Джеймс мог бы добавить «…он и королеву в надежно запертом орлеанском дворце не оставит, на нашу-то голову», но вряд ли горожанин имел в виду именно это. Кошка принюхалась, переложила хвост на другую сторону и приготовилась выслушать предложение.

— К тому же, благородная госпожа, нас с вами связали не только счастливый случай и ваша небесная снисходительность к моему чувству, но и общие занятия… конечно, серые вредители на границе вооружены получше, но зато в этом городе они много крупнее — и их никто не готов ловить, кроме вас, прекраснейшая. Поэтому, — он предложил кошке руку, а когда та не отпрянула, подхватил ее, — я прошу вас быть моей гостьей и сопровождать меня в этой поездке — как крысолов крысолова. Кошка с непревзойденной наглостью и ловкостью перебралась по руке на плечо и укрепилась там, вцепившись когтями так, что не оторвешь при всем желании. Огляделась, щекоча щеку пышными усами… и чихнула. Публика взвыла, засвистела и затопала ногами. Кошка не шелохнулась.