Двуликий любовник

Сначала влажной губкой он нанес на лицо и уши тональный крем, затем натянул черный кудрявый па­рик и аккуратно приклеил усы и бакенбарды. Проделав это, он приступил к деталям: выщипал пинцетом воло­сы на переносице, приклеил накладные брови, распо­ложив их чуть повыше тех, которые обычно рисовал себе по утрам, в левый глаз вставил зеленую линзу, а правый закрыл черной повязкой. Затем с помощью бе­лого карандаша уменьшил мешки под глазами, а с по­мощью коричневого разделил подбородок на две по­ловины, подрисовав тень от ямочки. Потом загрими­ровал крылья носа, сделав его более сухим и тонким, подчеркнул выступающие скулы и утяжелил нижние веки. Со времени ожогов в ноздрях и ушах у него рос­ли жесткие волосы, и сейчас он старательно удалил их пинцетом. Самым сложным оказалось бережно, одну за другой, приклеить к веку левого глаза десять наклад­ных ресниц. В инструкции, прилагавшейся к комплек­ту ресниц, он прочел, что они держатся две недели и что с ними можно даже умываться.

Постепенно в ржавом облачке зеркала начало вы­рисовываться лицо чарнего, который появлялся в его

снах; сейчас оно смотрело на него сперва с недоуме­нием, затем с иронией. Прохиндей цыганистого вида, заносчивый и спесивый, с черной повязкой и наглым зеленым глазом. Несомненно, именно он, этот наглый жулик, так неожиданно совратил вдову Гризельду, хотя теперь он выглядел куда более стильно и убедительно. Резиновые хрящи в ноздрях сделали неприметный нос Мареса орлиным, а с помощью тампонов он попы­тался увеличить и сделать более мужественным свой невзрачный подбородок.

— Нет, это тебя толстит, — беседовал он сам с со­бой. — А если повыше к скулам... Нет, не годится.

Говорить с ватой во рту было трудновато, и он вы­нул тампоны.

Сияющий и умиротворенный, он искоса разгля­дывал в зеркале свой новый облик и, словно ожидая от отражения одобрительного знака, заговорщицки подмигнул ему. В ответ он получил кривоватую ух­мылку, отметив, что ирония и лукавство все сильнее проступали в веселом обрамленном ресницами зеле­ном глазе, который его пристально изучал. Он встал и принялся не спеша переодеваться: надел белую ру­башку — другую, любимую, из розового шелка, он не нашел, видно, отправил ее в стирку — и коричневый костюм в толстую, словно начерченную мелом, поло­ску, жемчужно-серый галстук и вызывающие корич­невые с белым туфли на высоких каблуках. Подойдя к зеркалу в дверце шкафа, он оглядел себя с головы до ног. Ощущение того, что перед ним незнакомец, бы­ло настолько полным, что от неожиданности он вздрогнул. Этот незнакомец был стройнее и выше, с прямой, горделивой осанкой, кошачьей мягкостью в движениях, впалыми щеками и величественным про­филем.

— Великолепно, — сказал он голосом Фанеки и сделал несколько шагов, не переставая смотреть на свое отражение. Напрягая голосовые связки, он наст­раивал свой глухой, невыразительный голос: — Раз, раз, — говорил он, глядя в зеркало, — один, два, три, выше, смелее, твой новый, властный голос должен очаровать твою жену...

Овладев голосом, он еще раз прошелся перед зер­калом и понял, что последнее и единственное, что мог­ло выдать его и нуждалось в немедленной проработ­ке, — это походка. Через три часа ему предстояло уви­деть Норму, и все это время он прохаживался взад-вперед, тщательно вырабатывая новый стиль ходьбы, иной ритм. После нескольких попыток кон­тролировать мышечное напряжение он выбился из сил, но зато научился особым образом напрягать ле­вую ногу, изображая легкую хромоту; центр тяжести сместился, что автоматически изменило и его осанку, и все движения, даже в плечах и пояснице, и он стал ходить совершенно иным, непривычным ему спосо­бом. Все тело вдруг стало другим, изменилась осанка, движения стали четкими и гибкими.

Он окончательно освоился и приобрел внутрен­нее равновесие, несколько раз пройдясь по комнате новой походкой. И вдруг словно чья-то чужая воля ов­ладела его существом, и он сделал две совершенно не­ожиданные вещи, которые никогда раньше не прихо­дили ему в голову и к которым он не испытывал ни малейшей склонности: он, не куривший никогда в жизни, за исключением баловства в далеком детстве, закурил сигарету и заменил элегантный жемчужно-серый галстук другим, кричащим, гранатово-алым в пестрых узорах.

Он стоял перед зеркалом выпрямившись и чуть вполоборота — правая рука небрежно засунута в кар­ман пиджака, левая держит дымящуюся сигарету, — а из зеркала на него смотрел сквозь спирали табачного дыма андалусиец Фанека.

5

Калитка Виллы Валенти, выходящая на улицу, была приоткрыта, словно его поджидали. Сколько лет в нем жила мечта вновь оказаться в этом парке, но он даже представить себе не мог, что войдет сюда, как в тот первый раз в детстве — словно в сказочный сон. Едва уловимый запах палой листвы, влажный и горькова­тый привкус того далекого вечера или заветной меч­ты, как прежде витал возле пруда с неподвижной во­дой. На мгновение он замер у бортика, и ему вспомни­лась золотая рыбка, которая однажды перевернула его жизнь.