Двойные мосты Венисаны

(так Агатина мама всегда говорила про тетю Мартиру, которая умерла совсем молодой, и тяжело вздыхала), да только он знал, что делает, и это стоило того, ни о чем он не жалеет. Агате почему-то ужасно не хочется слушать эту историю, особенно в той части, где речь идет о мальчике и о собаке, и она всегда начинает говорить про себя «ла-ла-ла-ла-ла», чтобы ничего не расслышать, а теперь, видимо, ей придется заботиться о «покое и радости» своего лалино еще не одну неделю, и при этой мысли Агате хочется плакать. Она не сомневается, что Старшая сестра отомстила ей, назначив самой презренной девочке самого презренного лалино: даже теперь, когда Эннеман – пациент госпиталя и никакие правила, кроме врачебных, на него не распространяются, все отворачиваются от него в коридоре – и от Агаты тоже. «Прекрати, – говорит себе Агата, – прекрати, могло быть хуже». Как именно хуже – Агате очень понятно: если бы Старшая сестра назначила ей в лалино унда, что бы Агата могла поделать? Ничего. Господи, да кто же знает, что может порадовать унда, кроме победы над нами и наших мучений? Даже непонятно, надо ли им взбивать подушки, – им вообще удобно на подушках? После каждого Утреннего Стояния Старшая сестра Фелиция громко перечисляет странные, бесконечно длинные имена ундов, одно за другим, двадцать, тридцать, сорок имен: «…Гаолэмариато, Сиодиатримисиано, Итромадеравиэно – кто хочет стать их лало?» Пауза длится минуту, две, три. Все смотрят в пол. У мамы Агаты всегда были три-четыре лалино – родственники, друзья, знакомые; уж мама-то умела создавать для них «покой и радость», и они быстро шли на поправку. Раньше, до войны, мама бы наверняка взяла себе в лалино двух, трех, даже четырех ундов – а вот сейчас?.. В углу за ящиками с корпией Мелисса шептала Рите, что среди пациентов наверняка есть ундийские шпионы, которые только притворяются больными или даже специально калечат себя, чтобы выспрашивать информацию у наших солдат, и что среди солдат есть предатели, которые хотят жить под водой, где унды обещают им богатство, вот только габо больше нет, некому научить солдат дышать водой, а габиона предателям никто не даст, и они утонут, а что унды делают с утопленниками – это всем известно, и так им и надо… И все это при том, что с Ритой прямо чудо произошло: у нее два лалино, оба быстро идут на поправку, и Рита, никогда и ни о чем прежде не говорившая, кроме себя да своих знаменитых певцов-родителей, рассказывает о своих лалино взахлеб и возится с ними с утра до ночи: мол, Тирсон совершал подвиг за подвигом, обороняя наши подводные склады от ундийских диверсантов, которые при помощи смазанных ядом рыб-веретенниц пытались буравить в стенах дыры и отравлять припасы, а Кира обожгла обе руки, когда взрывом уничтожила ундийскую Церковь На Шести Сваях, и это все в одиночку! Агате кажется, что Тирсон и Кира от этих разговоров вовсе не в восторге и пытаются остановить Риту, как могут, – да разве Риту остановишь, у нее и лалино должны быть лучше всех других лалино, как же иначе. Когда Мелисса увидела ее, Агату, она перестала шептать и быстро показала Рите сначала палец, упертый в ладонь, потом – уголок из ладоней, раскрывающийся вверх цветком пальцев, а потом два раза обвела сжатые кулаки друг во круг друга и тихонько хлопнула в ладоши два раза. Агате стало смешно: все думают, если ты не разговариваешь ни с кем и никто не разговаривает с тобой, ты ничего не видишь и ничего не знаешь, – вот только все совсем наоборот: ты видишь и знаешь все, отвлечься-то тебе не на что. Эти знаки, взявшиеся неизвестно откуда и за две недели ставшие понятными всем «чадам», прекрасно понятны и Агате. Мелисса считает, что унды делают вид, будто плохо идут на поправку, чтобы подольше набираться сил в госпитале и крутиться рядом с нашими солдатами, а два хлопка значат «я все сказала, и даже не пытайтесь меня переубедить». Понятны ли эти знаки ундийским шпионам – отличный вопрос, думает Агата, если, конечно, шпионы – не очередная Мелиссина байка, дурацкая и тревожная. Почему-то Агате кажется, что шпионы всегда ходят по правому рукаву мостов и ничего им не делается: о чем жалеть шпиону? – он и так человек конченый… Монахи уж точно знают этот неизвестно как возникший у «сыновей» и «дочерей» тайный язык, в этом Агата не сомневается, но делают вид, будто ничего такого не происходит, – может, чтобы легче было наблюдать за своими «чадами», а может – и Агата почти в этом уверена, – чтобы «чада» все-таки могли говорить о чем угодно, потому что иначе станет совсем невтерпеж: уж кто-кто, а Агата знает. О чем угодно – даже об ундийских шпионах.