Движение к цели

Кроме буженины, сервелата, сыра и салата с крабом, на столе стоит «Оливье», по-прежнему называемый «Зимним», селёдка под шубой, солёные огурцы, помидоры и пирожки. А ещё ожидаются голубцы и домашние пельмени. Я будто к своей бабушке попал, из-за стола которой можно было перемещаться исключительно в мягкую постель.

Начинают прибывать гости и дом благоухающий сумасшедше-вкусными ароматами еды, наполняется радостными возгласами и восклицаниями. Трыня, пришедший раньше всех, смотрит на всё происходящее широко распахнутыми глазами. Кажется, мой дээр, по-детски более сладкий, был только подготовкой к настоящему пиру. Пиру духа, как сказал бы Горбачёв.

Конфеты, цветы, рижские духи, странные ненужные книги, банное полотенце, кастрюля и ночная сорочка — всё может быть чудесным подарком, но из всего этого выделяется итальянская кожаная сумочка, принесённая Платонычем. Она вызывает всеобщий стон. И даже Марина, жена угольного воротилы присоединяется к этому стону и настойчиво знакомит мужа с Большаком.

За столом царит веселье, поддерживаемое невероятно вкусной, практически не затуманенной химией едой и нежным «Токайским». Джентльмены, ясно дело, предпочитают напитки погорячее, представленные беленькой и болгарским бренди.

— Просто королевское пиршество, — подтверждает мои слова Марина.

По телевизору, время от времени перетягивающему на себя внимание, показывают открытие Олимпиады. Наша сборная облачённая в смешные нутриевые шубы, делает спортсменов похожими на медвежат.

— Мишки Гамми, — говорю я, но моя реплика остаётся без ответа.

— Ах, как быстро летит время, — философски замечают мамины подруги, возвращаясь из кухни после очередного перекура у приоткрытого окна.

Они фамильярно треплют меня за вихры, а то и за щёки:

— Егор, тебя и не узнать. Какой большой, уже настоящий жених.

Рыбкина, занявшая место рядом со мной, при этих словах бросает на меня короткие и немного тревожные взгляды.

— А на загнивающем Западе, — говорю я, — сегодня отмечают день святого Валентина, праздник всех влюблённых. Я поздравляю маму не только с днём рождения, но и с этим праздником. Да, чего уж там, и папу тоже.

Мои слова вызывают бурную радость за столом и смущение родителей.

— Я тебя тоже поздравляю, — тихонько, почти шёпотом говорит Рыбкина.

Это тебя, Наташка, стоило бы поздравить.

— Нам надо поговорить, — добавляет она и заливается румянцем.

Её батя, приняв на грудь, наслаждается обществом незамужних маминых подруг и ведёт себя на удивление сносно. Если не принимать во внимание солдатский юмор его весёлых историй из жизни, то его поведение можно оценить на четыре с минусом.

Но всё не может быть хорошо. Это закон жизни, с которым мы не в состоянии ничего сделать.

— А давайте споём! — предлагает одна из маминых одиноких подруг, не то Люба, не то Лиза.

— Егор! — просит мама. — Сыграй, пожалуйста.

— С удовольствием, — отвечаю я и включаю свой самодельный комбик, судорожно соображая, что предпринять.

— Сначала, — выкручиваюсь я, — мне бы хотелось предоставить возможность спеть Юрию Платоновичу. Давайте все попросим его, ведь те, кот имел счастье однажды слышать его голос, не могут забыть чарующих звуков.

— Да! Да! — требуют Лиза и Люба, и остальные гости.

— Ну хитрец, — улыбается дядя Юра и берёт мою красивую и слегка гудящую гитару.

Он касается струн и гости зачарованно замолкают.

— Старый клён, старый клён, старый клён стучит в окно, приглашая нас с друзьями на прогулку…

Поёт он потрясно, прям за душу берёт. Немного хриплый и такой проникновенный голос, ложащийся поверх тоскливых звуков чудесной гитары никого не оставляет равнодушным и все как один, и даже хорошо принявший Гена Рыбкин подпевают:

— Отчего, отчего, отчего мне так светло? Оттого, что ты идёшь по переулку.

Вот это да, вот это синергия, а для кого-то и очистительный катарсис. Кто-бы мог ожидать от угольного босса, но он украдкой смахивает скупую мужскую слезу. А дядя Юра, покончив с клёном, внезапно бьёт по струнам и…

— А-а-а! Э-э-й! О, й-е-е, бейби, сайнд, силд, деливерд, Айм йорз.

Это означает, осмотрен, опечатан, доставлен, я твой. Он жахает Стиви Уандера, да с таким огоньком и драйвом, что просто рвёт публику в клочья. А потом снова идут песни, которые знают все. Публика уже разогрета и поёт так слаженно, что даже соседи, думаю, получают от этого удовольствие. По крайней мере, по трубе никто не стучит.

И вот, в разгар этого праздника, когда Большак поёт битловское «Назад в СССР», раздаётся звонок телефона.

— Тебя, — говорит мне отец, пожимая плечами.

— Кто?

— Не знаю, женщина какая-то.

Я беру телефон и несу его на кухню, чтобы можно было слышать хоть что-нибудь. Рыбкина провожает меня пристальным взглядом.

— Алло…

— Брагин, — раздаётся строгий голос. — Что у тебя происходит? Что за преклонение перед Западом?!

— Ирина… Викторовна… Это вы?

— Ты не был сегодня на бюро. Никого не предупредил, а сам, я смотрю развлекаешься. Причина, как я понимаю, не особо уважительная.

— У меня у мамы день рождения сегодня. Пришли гости, песни поём.