Движение без остановок

Гран — стопщик-одиночка, но приходит время, и любой мастер берёт себе учеников. Все мы поняли, что такова наша судьба. Все мы знаем, что такое судьба, потому что знаем, что такое трасса, а ты не научишься видеть судьбу, пока не вышел на трассу, приятель.

— Мы не ходили ещё так далеко, — говорим с Сашкой.

— Я вас научу, — отвечал на это Гран. — Вот вам первое правило: каждый раз, уходя, будьте готовы, что уходите вы навсегда.

Мы возвращались в нашу коммуну радостные и лёгкие, и утюг тихо шуршал сзади. Мы возвращались с чувством ясности и уверенности в нашем пути, потому что знали, что Кара всё-таки изменила наш мир.

Кара явилась мне во дворе Якиманки. Она явилась, как тень, вдруг обретшая плоть и ставшая птицей. Слетела с дерева и оказалась на краю скамьи, где сидела я; выгнула шею, закачалась и трижды произнесла своё имя.

Был радостный и тёплый июньский день, и тополя хлопали свежими листьями над моей головой, но если чёрный ворон сел рядом с тобой, приятель, можешь быть уверен — вся жизнь пойдёт кувырком. Или рядом с тобой так часто садятся чёрные вороны?

В тот день я ушла со своей курьерской работы. Накануне отбила сессию и теперь, в летнем настроении, мне хотелось далеко послать свою турфирму. Я рассталась с ней и возвращалась домой в лёгком головокружении от чувства свободы: больше в Москве меня ничто не держит. Так много стало простора, что я ощутила — сейчас взлечу, я как шарик, у которого оборвалась нитка — и от слабости села. Тут-то и слетела на меня Кара.

Ворон — это вестник судьбы, и я была носителем её в тот день: я внесла в коммуну огромную чёрную Кару, безвозмездный дар всей Якиманке от провидения.

И Якиманка приняла её так, как мог бы принять Вавилон — она побледнела, похолодела, набрала воздуху и зашлась криком, истерией, жалобами. Мы ещё ничего не успели сделать, как только вошли в вечно наполненный коммунальный наш коридор, как всё пришло в такое движение, что Кара взмыла под потолок и принялась качаться там на рожке с лампочкой.

— Это немыслимо! — орала Якиманка.

— Это неслыхано! — поддакивала она сама себе.

— Ведь есть же правила!

— Куда смотрит хозяин?

— Чтобы таскать наши вещи!

— Гадить будет, гадить везде!

— Где же хозяин!

— Распустилась молодёжь донельзя!

— Я тоже давно хочу завести собаку, чтобы охраняла диван, но есть же правила!

— Эй, хозяин!

Кара качалась и раздавала всем проклятье своего имени. Пока, наконец, не явился на кухню Рома-Джа.

Все смолкли, ибо это и есть наш хозяин, и его слушает каждый, пускай на голове его — дрэды, а в сердце вечная хиппанская весна. Он всегда спокоен, а для нас, безумных, спокойствие — залог мудрости и мудрых дел.

Рома-Джа остался спокоен и увидав Кару мою на рожке, и сказал тихо:

— Мелкая, ты знаешь: по правилам самостоятельных животных в коммуну нельзя.

Правила эти неписаны. Точнее, они когда-то были написано, но быстро содраны кем-то в припадке скандала, однако их помнили и знали по принципу «передай другому». В правилах был этот пункт: самостоятельными считались все животные, что могли сами найти что-то и съесть, либо покинуть территорию, условно отведённую их хозяину. Все это исключало кошек, собак, хорьков и слишком шустрых кроликов. Не исключало мышей, крыс, хомяков, рыб, рептилий и шипящих мадагаскарских тараканов.

Защищать Кару было после того бессмысленно. Осталось только стянуть её с рожка и гордо покинуть с дом. Якиманка попряталась по своим углам, закрыв от нас двери, я поставила стул на стол и полезла, прибежала Ленка, раскрыла окно, чтобы Каре было куда лететь, и стала громко хохотать и прыгать, чтобы Каре было чего бояться.

Я оказалась с ней вровень. Балансируя, выпрямилась и потянула руки. Кара глянула на меня почти с укоризной, мотнула головой и отчётливо каркнула:

— Ха работу!

После чего сорвалась с люстры и полетела по коридору, рождая вихрь в недрах коммуны.

— Те-те-те, — не то с похвалой, не то порицая промолвил дед наш Артемий.

— Ура! Клиника! — зарадовалась Ленка и бросилась вслед за Карой.

Унимая коленную дрожь, я слезла вниз и побежала в комнату, ибо что напротив кухни в нашей коммуне, прямо по коридору без поворотов — комната Ромы-Джа, с роялем и моей антресолью.

Окно там оказалось настежь, и комната кипела уличными звуками. Ленка сидела на подоконнике, держа над двором горшок с Сашкиным перцем. Так распорядилась к тому моменту Ленка и коммунская Сашкина судьба, что он снова жил в ванной, а в комнате нашей рос его любимый жгучий перец, небольшое зелёное деревце. Он-то и держал его пока в коммуне — он и бешенные Ленкины глаза, уставившиеся сейчас из раскрытого окна отвесно в Якиманский двор.

В тот день, когда Сорокин сажал этот перец — разбухшее семячко с белым хоботком — он крутился весь день в комнате, и Ленка, не выдержав этого, в сердцах заявила: «Что ты липнешь здесь? Шёл бы лучше, занялся чем-нибудь бесполезным. Утюг бы выгулял что ли». Сорокин покорно сказал: «Хорошо», я его поддержала, и Ленка тут же стала смеяться, не поверив, что мы это сделаем.