Движда

Мария оказалась права. К полудню в палату к Платонову доставили-прикатили нового больного. Это был грузный мужчина лет шестидесяти, который, собственно, пострадал из-за своего веса. Неудачно ступил на лестнице, съехал на заднице по ступенькам, в результате — сломал и копчик и крестец.

— Три недели пузом кверху! — жаловался он. — Три недели на больничной пище да еще клизмы! Ну, сосед, зажимай нос! А еще я храплю. На спине — вообще оркестр — штукатурка с потолка посыплется...

— Да ладно вам, Иван Петрович, — успокаивала его заступившая утром на дежурство медсестра Лера.

— Чего — ладно?! — не унимался Иван Петрович. — Я тут сгнию за три недели! Вы мне еще катетер поставьте, чтоб уж совсем ничего самому не делать. Обезболивающим уже накололи так, что забалдел уже. Слышь, сосед, сюда привезли — говорить от боли не мог, во как задница в голову отдает, а щас — накололи — торкнуло, даже кайфую! Но три недели я не выдержу!

Лера поправила под ним подушки и, стараясь казаться умной, сообщила:

— Мария говорит в таких случаях, что Бог попускает нам болезни, дабы мы задумались о бренности нашей жизни.

— Маша? Магдалина, что ли? — перепросил Иван Петрович.

— Да, напарница моя, знаете же.

— Да кто ж ее не знает. Только я про бренность жизни лет двадцать назад понял. Правильно, конечно, говорит, философски, но философствовать легко, когда у тебя кости целые. А когда позвоночник в трусы сыплется, как-то не до философии. Точно я говорю, сосед? Тебя как зовут-то?

— Константин, — представился Платонов, с трудом повернув голову: приходилось все время превозмогать тошноту.

— О! — обрадовался чему-то Иван Петрович. — У тебя очки, как у Джеймса Бонда. Во как фингалы-то порой художественно ложатся. Ты головой треснулся или ногами, не пойму?

— Параллельно...

— В смысле — параллельно?

— Головой и ногами.

— Умелец!

— Да напали на него, — пояснила, выходя из палаты, Лера, — если б вовремя не подобрали, еще бы и замерз.

— О как! Это в нашем-то Мухосранске! Дожили! Приезжий?

— Да... Журналист, — упредил следующий вопрос Платонов, которому трудно было разговаривать из-за головокружения.

— Ага, — понял что-то для себя Иван Петрович. — А я пенсионер. Машинистом на станции больше сорока лет отработал.

— Почему вы Машу Магдалиной назвали? — спросил Константин. Этот вопрос свербел в его голове с тех пор, как он услышал Машино прозвище.

— Да все так зовут... — как-то растерялся Иван Петрович. — Магдалина да Магдалина... А почему? Так, слышал, что судьба у нее трудная была... Она то ли детдомовская, то ли сирота, медучилище наше закончила, поехала в Москву в мединститут поступать, не поступила... Ну.. — Иван Петрович еще больше смутился: — Там, говорят, в борделе работала, чтоб с голоду не умереть... Потом сюда вернулась, уж сколько-то лет в больнице работает, и, опять же, говорят, в церковь часто ходит. У нас две — церквы-то. Две. Одна здесь, недалеко от больницы, а вторая — на выезде. Улица-то главная вдоль железки идет. Вот, если по железке ехать, то церковь ту видно, а эту, которая рядом, нет. А ты чего спросил-то? — пресек свою откровенность и одновременно лекцию о местных достопримечательностях Иван Петрович.

— Да так... Не знаю... Интересно просто...

— Вам журналистам расскажи. Вы потом все с говном смешаете! — сосед недобро нахмурился. — Вторая древнейшая, во как про вас говорят.

— Ну да, — не стал спорить Платонов, — дерьма за последние годы журналюги понаделали.

— А че ж там работаешь?

— Ни хрена больше не умею. Да и не все такие, как вы говорите. К нам ведь как относятся: как поругать — это, как родную милицию, а когда уже и обратиться больше некуда — бегут к журналистам: придайте мою историю гласности. Не так разве?

— Слышал я, — вспомнил вдруг Иван Петрович, — что, вроде как, профессия журналиста опаснее, чем... не помню даже. Опасная, короче.

— В две тысячи пятом погибло сто пятьдесят четыре журналиста, в шестом — сто пятьдесят пять, в седьмом — сто тридцать четыре... В основном — убиты. Только шестая часть — в результате несчастных случаев.

— Не хило, — признал Иван Петрович, — так вам молоко надо за вредность давать.

— За нашу вредность, — улыбнулся Константин.

Иван Петрович почувствовал в Платонове неплохого парня и улыбнулся в ответ.

— Дак это тебя при исполнении? — кивнул он на гипс, но ответить Платонов не успел: в палату вошел доктор.

— О! Вот и наш ночной движда! — поприветствовал он с порога Платонова.

— Кто? — удивленно переспросил Константин.

— Движда — на санскрите — это типа дважды рожденный, — пояснил доктор. — Древний язык, многие считают его праязыком всех индоевропейских народов. Слышали?

— Да, приходилось. Но я-то почему движда?

— Да вы не обижайтесь, — улыбнулся доктор, — вы же еще вчера поступили — без сознания, без документов, без полиса... И если бы не Маша, то шансов выжить у вас вообще-то было мало. То есть, сегодня у вас второй день рождения. При этом вы помните свою предыдущую жизнь. Такая сансара!

— Вы, наверное, доктор, из тех, кто верит во всю эту гималайскую теософию, — грустно улыбнулся Платонов.