Дверь в чужую жизнь

Она не ошиблась, ее мать, из вымирающего племени идеалистов. Они встречаются с ней редко, где-нибудь в кафе. Пьют кофе, едят мороженое. Мать приходит на свидание в английском костюме, в черных лодочках, не дает официанту на чай, не платит швейцару, садится только в заднюю дверь троллейбуса, живет по правилам, которые давно уже не правила, потому, наверное, никак не может понять единственную внучку Милку. Ларисе всегда это неприятно, а тут, сидя с опущенными руками в кресле и провожая глазами дочь, что шагнула на балкон и ушла к этим странным детям из какого-то забытого богом Северска, Лариса вдруг отчетливо осознала: ее дочь и есть та самая неожиданность от компромисса, на который она решилась много лет тому. Ее Милка и есть дитя нелюбви и добронаживания, ее единственный выигрыш по трамвайному билету, с каким она едет по жизни.

А Милка ступила в соседнюю квартиру и сказала:

– Привет!

…Прошло ровно пятьдесят семь минут с того момента, как они вернулись в комнату. Милка хлопнула дверью, а там осталась эта женщина с длинными блестящими волосами. Все пятьдесят семь минут Павлик помнил, что женщине сказали «ненавижу!». Странное движение совершило громко брошенное слово. Будто ударившись о женщину, оно тут же отлетело от нее, а вот его, Павлика, невзначай, рикошетом поразило насквозь. Во всяком случае, таких пятидесяти семи минут в его жизни еще не было. Не было состояния удивительной прозрачности всех изначальных понятий. При нем, взрослом юноше, произошла отвратительная история, и он не смог ни предотвратить ее, ни изменить ситуацию. Это наполняло его стыдом, и отчаянием. Ведь если на твоих глазах случается такое, а ты стоишь столбом, то что вообще ты можешь?

Женщина проводила их через балкон, и глаза ее сочувствовали ему - беспомощному. И это особенно гадко. На него почти не действовало тихое, молящее поскуливание Машки, в котором она признавалась, как открыла дверь в кладовку, как прошла между стеклянными пустыми банками, как выдувала пыль из замочной скважины. Вина сестры четкая, ясная, определенная. Но в ней нет глубины… Его же вина неизвестно, где начиналась, и неизвестно, когда кончится. Потому что он думал, твердо знал: ему никогда не забыть этот пронзительный крик и как качнулась женщина от него, будто от удара. А он стоял рядом…

Пятьдесят семь минут он ходил по комнате, Машка же испуганно следила за ним глазами. Он ходил и решал для себя вопрос: что он должен был сделать и что не сделал? И тут Милка перешагнула порог и сказала:

– Привет! Все! Инцидент исперчен. Так говорит мой папа… Я тебя прощаю, - бросила она Машке. - В твоем возрасте я тоже совала нос куда не надо… Что будем делать в оставшееся до поезда время? - Она смотрела на Павлика громадными глазами, и Павлик видел, как они громадны и отмыты до блеска, но не знал, что Милка пялится до неестественности, потому что не уверена в себе, а ей это неприятно, быть неуверенной, и несвойственно вообще.

– Ну знаешь… - сказал Павлик, краснея оттого, что не решил, как себя вести и как поступить.

– Мы с мамой помирились, - объяснила Милка. - А с тобой мы ведь и не ссорились? Так ведь?

– Что делает твоя мама?

– Сушит маникюр, - сказала Милка.

И тогда Павлик решительно пошел на балкон. Лариса стояла в дверях, будто ждала его. И у нее было лицо человека, готового отвечать на вопросы.

– Вы простили ее? - спросил Павлик.

– А я могла не простить? - ответила Лариса.

– Не знаю… - сказал он.

– Вот видишь, - засмеялась она. - А говоришь…

– А нас вы простили?

– Вас? - удивилась она. - Господи, мальчик, вас за что?

– Ясно, - заключил он. - Но я вам хочу сказать… Ни себя, ни Машку, ни ее я не прощу никогда…

Почему ему важно это? Объяснить про рикошет, про удивительную пятидесятисемиминутную ясность понятий, про то, как, приняв на себя удар слова, он принял на себя и все последующее… Ее, Ларису, слово только задело, его - убило. Она может простить, а он не должен… Потому что ничего другого он не может, кроме как не простить.

– Ты думаешь, не прощать никогда - доблесть? - печально произнесла Лариса.

– Доблесть - прощение? - спросил он.

– Не знаю, - ответила Лариса. - Я вообще не знаю, что такое доблесть в этой жизни… Не надо ее не прощать, - продолжала Лариса. - Удиви ее тем, в чем она ничего не понимает.

– Вы так хотите?.. - тихо сказал Павлик. - Вам будет лучше от этого?

– Знаешь, - медленно проговорила Лариса, - будет. Ты нам оставишь надежду…

– Не понимаю.

– Прости ее…

– Хорошо, - ответил Павлик. - Я сделаю это ради вас. Но и вы простите меня, если можете…

– Ты даже не знаешь, что говоришь… - прошептала Лариса.

Звонок раздался сразу в двух квартирах. И здесь, на балконе, два звука объединились и звенели неестественно громко, как в театре.

– Мама! - закричала Машка. - Ты почему не в Загорске?

– Собирайтесь! - велела Катя. - Мы уезжаем. У нас скоро поезд…

И тут она увидела чужую девочку, что отрешенно стояла посреди комнаты. Девочка наклонила голову, и блестящие глаза ящерицы уставились на Катю стеклянно и равнодушно.

– Собирайтесь! - повторила Катя.