Двенадцать несогласных

В узких кругах революционеров и милиционеров он стал даже знаменит. В России он стал попадать в тюрьмы уже не за участие в нацбольских акциях прямого действия, а тогда еще, когда эти акции только готовились. К нему могли подойти на улице двое молодцов, попросить сигарету, завязать драку, и, как только Максим начинал защищаться, словно из-под земли вырастали сотрудники УБОП, задерживали Максима, обвиняли его в том, что он эту драку и начал, и сажали на пятнадцать суток.

По прошествии пятнадцати суток, стоило только Максиму выйти из ворот тюрьмы, как к нему снова подходили двое молодцов, просили сигарету, завязывали драку… И Максим возвращался в тюрьму, даже не успев доехать до дома.

На случай подобного рода провокаций Максим придумал голодовки. Едва оказавшись в тюрьме, он объявлял голодовку в знак протеста против незаконного задержания. Через пятнадцать суток выходил из тюрьмы изможденным и прозрачным от голода. Милиционеры боялись бить его и боялись сажать в тюрьму снова, боялись, что помрет, давали отъесться. И этого времени хватало, например, чтобы уехать в Москву к друзьям. Пересидеть, переждать очередную антинацбольскую кампанию. Это было даже весело.

Все изменилось, когда в Москве арестован был Эдуард Лимонов по обвинению в хранении оружия и подготовке вооруженного мятежа. В день ареста Лимонова ближе к ночи в дверь чебоксарской квартиры Максима позвонили. Максим открыл. На пороге стояли следователи из отдела по борьбе с организованной преступностью, и у них был ордер на обыск. Не пустить их было нельзя. Максим только следил внимательно, чтобы следователи не подложили какого-нибудь пакетика наркотиков или коробки автоматных патронов. Первым делом Максим попросил следователей в присутствии понятых осмотреть ванную и туалет. Если следователь хочет подбросить что-нибудь, он застенчиво заходит в туалет по малой нужде, прячет в туалете патроны, а потом сам же и находит их, но уже в присутствии понятых. Но на этот раз следователи ничего не пытались подбросить. Они, кажется, относились к Максиму серьезно – то ли как к матерому преступнику, то ли как к законопослушному гражданину, который может реально помочь в раскрытии серьезного преступления.

В детской спала двухлетняя дочка Максима. Она болела. У нее была высокая температура. Следователи попросили Максима взять девочку на руки, чтобы им удобно было обыскать детскую кроватку. Максим повиновался. Взял ребенка на руки и поцеловал в лоб. Лоб был сухой и горячий.

Жены Максима не было дома. После обыска следователи сказали:

– Вам придется проехать с нами в управление на допрос.

– Мне не с кем оставить ребенка.

– Мы отвезем вас на допрос с ребенком и привезем обратно.

– Девочка болеет.

– У нас в машине тепло, не беспокойтесь.

Максима долго допрашивали. Девочка спала у него на руках все время допроса. И он отвечал спокойно, чтобы не разбудить ребенка. После допроса убоповцы действительно привезли Максима с дочкой домой и предупредительно придерживали для него входные двери, чтобы двери не хлопали и девочка не проснулась.

С момента ареста Лимонова жизнь Национал-большевистской партии стала какой-то серьезной и сдержанной. Многие члены партии из партии вышли, а у тех, кто остался, лица как-то посерьезнели. Прекратились бесконечные посиделки в «бункере» с пивом. Свелись к минимуму внутрипартийные романы. Максим понимал, что теперь, когда Лимонов сидит, выйти из партии или даже прекратить серьезную партийную работу – это предательство. Он внимательно читал газеты. Он придирчиво обсуждал с товарищами каждый шаг правительства. Он придумывал акции протеста все решительнее и все отчаяннее.

Самую отчаянную и самую решительную свою акцию Максим осуществил в 2004 году. Лимонов был уже на свободе. Тогда в «бункере» Максиму попался на глаза обсуждавшийся Государственной думой проект закона о монетизации льгот. Суть закона, подготовленного министром здравоохранения Зурабовым, заключалась в том, что государство больше не принимало на себя лечение стариков и инвалидов, а обещало только выделять определенную сумму денег на лечение каждого в стране инвалида и старика. Инвалиды могли получить причитавшуюся им помощь деньгами и самостоятельно покупать себе лекарства. А могли получать бесплатные лекарства, но лишь в пределах означенной суммы. Причем Министерство здравоохранения исходило из того, что не всем инвалидам действительно нужны лекарства, следовательно, деньги, отпущенные здоровым инвалидам, могут пойти на больных инвалидов…

– Бред какой-то! – сказал Максим не кому-то из товарищей, находившихся с ним в этот момент в «бункере», а как бы в небо. – Зурабов хочет распространить на инвалидов принцип страховой медицины. Десять человек платят страховку. Двое из десятерых болеют, восемь здоровых за них платят, потом эти двое выздоравливают, начинают платить за тех, кто заболел. Но с инвалидами так не бывает! Там все десять болеют! Все десять болеют, понимаете? Всегда!