— Но она может сейчас любить их, как свой долг, как свой урок жизни. И пока она поймёт, что её жизнь — это её обстоятельства, неизбежные, единственные, посланные во всём мире ей одной, а не кому-то другому, — пройдёт много времени. Вот тогда в её жизни не будет места ни ропоту, ни слезам, а только радостный труд и благословение, — отвечал мне капитан.
Я уставился на него, забыв обо всём на свете. Лицо его было нежно и доброта лилась из глаз. Чарующая волна нежности прошла из моего сердца к нему.
— Как нужно вам встретиться с Флорентийцем, — пробормотал я. — Или, по крайней мере, поговорить очень серьёзно с И. Я ничего не знаю, но — простите, простите меня, мальчишку рядом с вами, с вашими достоинствами и опытом, — однако мне кажется, что и у вас в голове и сердце такая же каша, как у меня.
Капитан весело рассмеялся.
— Браво, брависсимо, Лёвушка! Если у тебя каша, то у меня форменная размазня, даже кисель. Я сам ищу случая поговорить с твоим загадочным И., да мне всё не удаётся. Вот мы и добрались, — добавил он, отдав матросам приказание править к берегу и пристать к концу мола.
Мы вышли из лодки и в сопровождении верзилы стали подыматься в город. Вскоре мы были уже на месте и ещё издали увидели, как вся наша компания вошла в дом.
Мы нагнали своих друзей в передней. Ко всеобщему удивлению, квартира оказалась хорошо меблированной. Из передней, светлой, с большим окном, обставленной на манер приёмной, дверь вела в большую комнату, нечто вроде гостиной в турецком стиле.
Строганов объяснял Жанне, как он мыслит устроить прилавок и стеклянные шкафы для готовых шляп, перьев, цветов и лент, чтобы покупательницы сразу могли оценить талант и тонкий вкус Жанны и выбрать понравившиеся им вещи.
Далее находилось помещение для мастерской, где стояло два длинных стола и откуда дверь вела в сени чёрного хода.
Дети вцепились в меня сразу же, но И. запретил их поднимать. Они надулись и утешились только тогда, когда верзила посадил обоих на свои гигантские плечи и вынес в сад, где был устроен небольшой фонтан и стояло несколько больших глиняных сосудов с длинными, узкими горлами.
Осмотрев нижние помещения, мы снова вышли в переднюю и по железной винтовой лестнице поднялись на второй этаж.
Здесь были три небольшие комнаты, одна из них была обставлена как столовая; в другой стояли две новенькие детские кроватки и диван; в третьей — великолепное зеркало в светлой раме, широкий турецкий диван и несколько кресел.
У Жанны побежали слезы по щекам. Она снова протянула обе руки Строганову и тихо сказала:
— Вы вчера преподали мне огромный урок, говоря, что побеждает тот, кто начинает своё дело легко. Сегодня же вы показали мне на деле, как вы добры; как просто вы сделали всё, чтобы помочь мне легко начать моё дело. Я никогда не забуду вашей доброты и постараюсь отплатить вам всем, чем только смогу. Вы навсегда сделали меня преданной слугой за одни эти детские прелестные кроватки, о которых я и мечтать не смела.
— Это пустяки, мадам; я уже давно хотел обставить этот домик, так как говорил вам, что я здесь родился и ценю его по воспоминаниям и тем урокам жизни, что я получил здесь. Я очень рад случаю обставить его для женщины, которая трудится, и её детей. А вот и дочь моя, — продолжал Строганов, двигаясь навстречу поднимавшейся по лестнице женской фигуре.
Перед нами стояла высокая женщина, закутанная в чёрный шёлковый плащ со спущенным на лицо чёрным покрывалом.
— Ну вот — это моя дочь Анна, — сказал он, обращаясь к Жанне. — Вы — Жанна, она — Анна, хорошо было бы, если бы вы подружились и «благодать» царила бы в вашей мастерской, — продолжал он, смеясь. — Ведь Анна значит по-гречески — благодать. Она очень покладистого и доброго характера, моя любимая благодать.
Анна откинула с лица своё чёрное покрывало, и… мы с капитаном так и замерли от удивления и восторга.
Бледное, овальное лицо с огромными чёрными глазами, чёрные косы, лежавшие по плечам и спускавшиеся ниже талии, чудесный улыбающийся рот и белые, как фарфор, зубы. Протягивая Жанне свою изящную руку, Анна сказала низким приятным и мягким голосом:
— Мой отец очень хочет, чтобы я научилась трудиться не только головой, но и руками. Я несколько лет сопротивлялась его воле. Но на этот раз, узнав, что моей учительницей будет женщина с детьми, перенесшая страшное горе, я радостно и легко согласилась, даже сама не знаю почему. Не могу сказать, чтобы меня пленяли шляпы и дамы, — продолжала Анна, смеясь, — но что-то интуитивно говорит мне, что здесь я буду полезна.
Её французская речь была чиста и правильна. Она сбросила глухой плащ и оказалась в простом, но элегантном белом шёлковом платье и чёрных лакированных туфельках, необыкновенно маленьких для её большого роста.
Не знаю, длинными ли косами, крошечными ли туфельками, стройностью ли фигуры или какой-то особенной элегантностью манер, но чем-то Анна напомнила мне Наль. Я не удержался и прошептал: "Наль, Наль".
— Что такое? Что ты говоришь? — тихо спросил меня капитан. И. взял меня под руку и спросил тоже: