Две смерти

— Ослобонить, ослобонить Тарасенку! Врно, онъ сегодня хворый и обда не полъ, — загудли в солдатской толп.

Тарасенку замнили другимъ солдатомъ.

Люди разобрали гранаты, винтовки, патроны, иные снимали фуражки и крестились, другiе у колодца лихорадочно, жадными глотками пили холодную, грязную, пахнущую болотомъ воду. Стойкинъ взялъ винтовку, разсчиталъ партiю, взялъ ручную гранату. Онъ былъ совершенно спокоенъ. Онъ не думалъ о смерти, не думалъ объ опасности, не думалъ о томъ, что это подвигъ, что впереди его ожидаетъ слава или смерть. На минуту образъ матери и младшихъ братьевъ и сестеръ мелькнулъ передъ нимъ своими милыми, вчно голодными личиками. Мать, вдова чиновника, жила на маленькой пенсiи и прирабатывала штопкой и починкой блья. Теперь Стойкинъ былъ опорой всей семьи, посылая имъ остатки своего прапорщичьяго жалованья.

«Какъ-то они безъ меня будутъ?» — на минутку мелькнуло в голов.

«А почему безъ меня?» — задалъ он сам себ вопросъ и не нашелъ отвта.

Люди были готовы. Надо было торопиться. Лтнiе ночи такъ коротки. Черезъ два часа уже и свтло. Потихоньку, безъ шума, одинъ за другимъ вылзли изъ глубокихъ окоповъ, прошли черезъ узкiй проходъ въ проволочномъ загражденiи и поползли къ непрiятелю.

Всего триста шаговъ. А какъ далеко. Вотъ его проволока. Ржутъ. И все такъ же тихо, точно и нтъ непрiятеля, точно онъ заснулъ. Ползутъ черезъ проволоку. Жутко. Тихо… И страшно… И вдругъ слва ликующiй, молодой, веселый голосъ:

— Пымали! Господинъ прапорщикъ! Волокомъ пымали! Здо-о-ровый!..

И снова тишина. Но уже не та сонная тишина, полная лишь таинственныхъ звуковъ природы. Эта тишина вдругъ ожила, вдругъ закипла тихими неслышными шагами, шепотомъ пробудившихся людей. Вспыхнуло яркое пламя, и рзкiй выстрелъ разбудилъ тишину… И застукалъ вдругъ проснувшiйся пулеметъ, и засвтили синимъ свтомъ ракеты. Звенитъ разрываемая пулями проволока, свищутъ и щелкаютъ пули тутъ, здсь, тамъ.

Въ окопахъ кто-то хрипло спросонокъ ругался по-нмецки, а пули свищутъ и свищутъ.

Триста шаговъ всего, и дома. Триста шаговъ — и толстый безопасный блиндажъ, гд уже согртъ чай, гд нетерпливо ждутъ героевъ поиска.

Триста шаговъ.

Вотъ и прошли… Спрыгнули внизъ. Ухнулъ бомбометъ: Только смются. Теперь стрляй — ничего! Не прошибешь…

— Что привели?

— Поймали, вотъ онъ.

— Кто поймалъ-то?

— Семенчукъ и Андреяшенко.

— Здо-оровый.

— Мусью германъ? Инфантерiя?

— А чисто одтъ.

— Товарищи, вс цлы?

— Надо-быть, вс.

— Надо на проврку, товарищи.

— А прапорщикъ гд?

— Товарищи, ротнаго не видали?

— Надо искать.

— Не-е. Вона несутъ.

— Раненый?

— Убитый…

На другой день въ сообщенiи Ставки посл короткаго извщенiя, что на западномъ и румынскомъ фронт обычная перестрлка, значилось:

… «Въ раiон С. наши молодцы-охотники одного изъ молодыхъ полковъ ночью, подъ командою прапорщика Стойкина, преодолвъ проволочныя загражденiя противника, лихимъ налетомъ напали на полевой постъ противника. Часовой захваченъ въ плнъ. Прапорщикъ Стойкинъ смертью заплатилъ за свой геройскiй подвигъ. Другихъ потерь не было».

II

«Пропускъ наконец получила. Вызжаю сегодня. Счастлива безконечно. Цлую. Нелька».

Поручикъ Семеновъ держитъ въ рукахъ этотъ телеграфный бланкъ, и мысли вихремъ бегутъ в его голов. Тяжелыя мысли.

Нелька. Милая святая Нелька. Чистая, благородная, красивая. Онъ женился за годъ до войны. По любви. Любви съ дтскихъ лтъ. Посл долгой привязанности мальчика и двочки, посл нжнаго обожанiя юноши.

Это была не двушка, а живая поэма нжной любви. Тонкая, стройная, изящная, умная… Такъ и встаетъ она сейчасъ передъ нимъ в темно-синемъ плать, съ опухшими красными вками глазъ, вся въ слезахъ. И креститъ и креститъ его маленькими крестами и вся — молитва и отчаянiе…

Съ крестомъ или на крест…

Она — русская. Притомъ идеалистка. Сколько въ ея письмахъ любви къ нему, сколько восторженнаго обожанiя родины!..

Онъ — не герой. Онъ самъ это сознаетъ. Онъ умный, хорошо образованный, но безхарактерный. Шелъ на войну съ маршевою ротою. Въ штаб, въ большомъ штаб, его замтили. Видный, красивый, разумный: комендантъ съ нимъ долго разговаривалъ, потомъ позвали къ начальнику штаба. Заставили чертить. «Вы архитекторъ?», спросили. — «Готовился быть таковымъ». И его судьба ршилась.

Оставили при штаб для письменных и чертежныхъ работъ.

И вотъ началась эта служба на войн и не на войн, размренная жизнь офицера-чиновника въ большомъ еврейскомъ мстечк. Работа въ опредленные часы, обды и ужины въ громадной штабной столовой. Свободные вечера, проводимые у товарищей за картами или въ кинематограф. Такъ это все не походило на «действующую армiю». Даже аэропланы не безпокоили и не мшали работ большого штаба.

А потомъ подоспла весна. Зацвла сирень, распускался каштанъ, готовилась цвсти пышная блая акацiя. Улицы наполнились еврейскою молодежью, нарядно одтыми барышнями в легкихъ, прозрачныхъ, блыхъ чулочкахъ и черныхъ башмачкахъ, обутых на безобразно большiя ноги.