Две сестры

— Пусть будет по-твоему, — отвечала я. — Но дай же мне сказать тебе…

— Что-нибудь дурное про него? — перебила она меня, заливаясь слезами. — Нет, я этого не хочу. Я знаю, что ты его ненавидишь, в особенности теперь, когда он, отказываясь от тебя, не рвет на себе с отчаяния волосы. Ты будешь заверять меня, что у него нет ни сердца, ни совести. Но я тебя не стану слушать, лучше ты мне и не говори. Это ужасно — соперничество с родной сестрой!

Напрасно пыталась я образумить ее. Она зажала мне рот, сказав мне, что я не имею права судить господина де Ремонвиля, и что я не могу быть беспристрастна к нему.

Эта роковая страсть в ней быстро росла, и хотя отец мой и не питал безусловного доверия к де Ремонвилю, однако, он был вынужден уступить. Господин де Ремонвиль сделал предложение и был принят. Сделавшись женихом, он держал себя очень нежно с ней, очень почтительно с моим отцом и очень прилично со мной.

У меня произошло с ним объяснение, в котором я убеждала его быть добрым мужем и оставить свои интриги на стороне. Ремонвиль, по-видимому, слегка смутился от этих слов и спросил меня, на каком основании я в нем сомневаюсь.

— Я не потаю от вас, — отвечала я, — мне передавали за верное, что у вас есть старинная связь, которую вам трудно будет порвать.

— Она уже порвана, — воскликнул он, — даю вам честное слово. Или мисс Сара Оуэн сомневается в моей чести и в моем слове?

— Нет, — отвечала я, — я не имею на это никакого права. Но, признавая искренность вашего решения, я имею основание опасаться, что вам трудно будет остаться ему верным. Ведь у вас, кажется, есть дети от этого морганатического брака?

Этот допрос стоил мне больших усилий. Строгость моего воспитания представляла мне в необычайных размерах смелость, с которой я, молодая девушка, решалась выпытывать у мужчины тайны его холостой жизни. Он заметил, что мне нелегко было исполнять этот долг, и румянец, покрывавший мое лицо, заставил простить мне отважность моих вопросов. Он взял меня за руку и сказал:

— Я мог бы солгать — ведь мне легко было бы доказать, что дети, о которых вы говорите — не мои: я не признал их.

— И дурно сделали.

— Нет, я не мог поступить иначе. Их мать была замужем. Она не вдова — муж ее просто бросил. Она пользовалась моим покровительством и не имела права требовать от меня ничего иного.

— В таком случае, это покровительство будет продолжаться и впредь, и эти дети, которых вы не можете покинуть на произвол судьбы…

— Все это уже устроено, — отвечал он, — и устроено безвозвратно. Я отделил от своего состояния часть, от которой отказался раз навсегда. Эта женщина и эти дети ничего более уже не могут от меня требовать.

— А разве они не имеют прав на вашу любовь?

— Женщина — нет, она не достойна ее. Мой разрыв с ней не был ни усилием, ни жертвой — то было освобождение.

— Но дети…

— Мисс Оуэн, — перебил он меня, улыбаясь, — вы настаиваете на очень щекотливом вопросе и сами, как я вижу, не подозреваете, как далеко он может вас завести. Но, так как вы этого требуете, я вам отвечу, рискуя заставить вас покраснеть еще более и причинить вам еще больше страдания. Я не думаю, чтобы я был отец этих детей. По крайней мере, я знаю, что не я один имею право считаться их отцом. Я не знаю, поняли ли вы меня хорошенько, и я в отчаянии, что это объяснение, вызванное вами самой, вынудило меня говорить с вами так, как будто бы вы были матерью семейства. Не будем более возвращаться к этому предмету, вы все знаете. Посоветуйтесь с вашим отцом, скажите ему всю правду. Но прежде, чем рассказать ее вашей сестре, подумайте хорошенько. Я знаю, что она любит меня настолько, что выйдет за меня замуж, несмотря на мои преступления (он произнес это слово с насмешливым ударением, которое мне не понравилось), но не знаю, хватит ли у нее сил, чтобы жить счастливой с этой закваской ревности задним числом в мыслях.

Я действительно посоветовалась с моим отцом. Он знал всю историю моего будущего зятя и не придавал ей такого значения, как я. Энергичный и искренний сам по себе, он, быть может, слишком доверял силе характера и искренности других.