Две недели зимних четвергов

Наконец послышались шаги, калитка приоткрылась, и я узрел перед собой массивного детину в джинсах и клетчатой рубахе. Пегий чуб, скрывая узкий лоб, падал на глаза. Смотрел детина мрачно и недоверчиво.

— Что надо? — спросил он, внимательно изучив меня.

Я объяснил.

— Ну, подожди, — задумчиво сказал детина. — Спрошу.

Калитка закрылась.

«Ничего себе прием, — подумалось мне. — Да я ему, гадюке, не две одной сюжетной линии в романе не оставлю. В рассказ переделаю, да и то, чтобы только для краевой газеты годен был. Надо же!»

Однако кипятился я недолго. Калитка открылась, теперь уже распахнувшись во всю ширину, и низенький, коренастый и толстомордый Машкин кинулся ко мне с объятиями.

— Вот не ожидал! — вопил он, астматически хрипя. — Вот сюрприз! Да как же это вы, дорогой! Что же вы не предупредили? Ну, гостенек, ну, удружили!

Неподдельная его горячность несколько поколебала мою решимость сделать из романа рассказ, и я подумал, что, пожалуй, небольшая повесть может получиться.

Влекомый обнявшим меня за талию Машкиным, я вошел в калитку. Бассейна не было, но в своей предварительной оценке я ошибся ненамного. Двор был шикарный. Те, кто его оформлял, явно были знакомы с западными журналами. Такое я видел только в кино, да еще на фотографиях в тех же самых журналах. Ворота и забор словно отсекали двор машкинской виллы от остального мира, а калитка открывалась в совершенно другую жизнь. Как у Уэллса.

Бассейна не было, но был небольшой прудик, в котором плавали два лебедя. Честное слово! И было в этом райском дворе много еще чего. Кому хочется подробностей — пусть полистает эти пресловутые журналы и выберет по своему вкусу. Не ошибется.

Под сенью деревьев мы прошли на террасу. На террасе был накрыт небольшой столик, рядом стояли два кресла. Машкин, хлопоча, усадил меня в одно из них, сам плюхнулся во второе. Я было хотел приступить тут же к делу, помня наказ Сережки, но Машкин и рта не дал мне открыть.

— Ми-и-лый вы мой, — протяжно и ласково сказал он, хлопая меня по коленке своей короткопалой пухлой ручкой. — Да что же это вы ехали-ехали, устали, путь ведь неблизкий, дорога дальняя, тяжелая, автобусы наши неудобные, черт знает для кого придуманные, тащатся еле-еле, у каждого столба останавливаются, а теперь хотите с места в карьер работать начинать, делами заниматься, ни за что не позволю, какие там сейчас дела, мы с вами сначала выпьем-закусим, расслабимся, поговорим, а потом уж и дело вспомним, дельце ваше маленькое, но такое приятное — слов нет, эй, Вася! — и он хлопнул в ладоши.

Говорил Машкин, как и писал — длинно и путано. «С ума сойти можно! подумал я. — Ведь он меня заговорит!» Впрочем, приглашение «выпить-закусить» звучало не так уж плохо. «Человек есмь, а посему слаб».

У стола бесшумно возник человек. Это был уже не тот, что встретил меня у ворот. Но особого различия я не усмотрел. Такой же низкий лоб и тот же туповатый взгляд.

— Ну-ка, Васенька, — скомандовал Машкин. — Расстарайся там насчет горяченького, а пока водочки принеси, да не нашей горлодерки, а финской или «смирновочки», вы ведь водочку пьете холодненькую, вкусненькую, впрочем, кто же ее не пьет, голубушку, тут важно только меру знать, да ведь у каждого она своя…

Конец фразы явно относился ко мне. Васенька канул так же беззвучно, как и появился. Буквально через секунду он возник вновь и осторожно поставил на столик поднос с несколькими запотевшими бутылками и хрустальными рюмкам?. Это действительно были «Смирновская» и «Финляндия». «Так, — оттаивая, решил я. — Редактор все же не самая плохая профессия».

— Ну, вот, сейчас по рюмочке, по другой, под закусочку легонькую, хорошо ведь пойдет, с устатка-то, как пташка порхнет, на душу осядет, размягчит душу, раздобрит, я ведь вижу, какой вы злой приехали, как топтать меня собираетесь, в клочья рвать, а мы вам душу и смягчим, задобрим…

Он все говорил, подмигивал мне, похлопывал по колену, потирал ладошки, расплывался в улыбке, но на мгновение из-под облика этого добродушного хлопотливого толстячка вдруг выступило что-то такое холодное, отвратительное и одновременно твердое и угрюмое, что меня внутренне передернуло. Я поспешно схватил рюмку, уже налитую Васенькой, опрокинул ее в себя и зажевал маленьким бутербродом с черной икрой. Были на подносе бутерброды и с красной.

Машкин мягко пожурил:

— Ах, милый, что же вы так, меня не дождавшись, вперед рванулись, по молодости, наверное, по стремительности, я ведь тоже молодой был, стремительный, да ведь никогда вперед старших не кидался, ну, да ничего, вы по второй, а я по первой, так на так и будет.

Ну, что же, пришлось на этот раз с ним чокнуться. Надо сознаться, никакого удовольствия я от водки не получил. Как и от икры. Нехорошо мне было, неуютно на этой роскошной террасе, с этой роскошной выпивкой и роскошной же закуской.