Две недели в другом городе

– Человек, снимавший документальный фильм, разорился. Под конец я все делал сам – носил камеру, договаривался о кредите с проявочной фирмой, работал в монтажной. Я вкалывал по двадцать часов в сутки. Бесплатно. Одно время питался на двадцать центов в день. Потом голодал. Заболел воспалением легких. Мать забрала меня из больницы под расписку и отвезла домой. Отец не заходил в мою комнату. Он ждал, когда я приползу к нему и, стоя на коленях, скажу, что все понял, пообещаю посвятить свою жизнь комиксам. К моменту выздоровления во мне уже созрело решение поехать в Италию. Только итальянцы создают картины, от которых честного зрителя не выворачивает в кинозале. Это единственная страна, где человеку, серьезно относящемуся к кино, есть чему поучиться. Знаете, почему итальянцы делают хорошие фильмы? Они открыто, без ложного стыда находят радость друг в друге. Они восхищаются всем итальянским – пороками и абсурдом не меньше, чем добродетелью. Они видят комедию в похоронах, порочность – в девственнице, святость и нечестивость возле одного алтаря. Когда американский артист смотрит на кого-либо из своих сограждан, он немедленно переполняется чувством отвращения. И я его понимаю, но это не может служить базисом для всего искусства.

– Почему ты решил, что хочешь обязательно снимать фильмы?

В двадцатом веке кино превратится в величайшее из искусств, – торжественно провозгласил Брезач. – Сейчас оно делает лишь первые неуверенные шаги.

Увлекшись, юноша возбужденно замахал руками.

– Вся красота, трагичность и мужество века найдут свое отражение на пленке, прочие виды творчества уступят пальму первенства кинематографу. Шекспиром этого столетия станет режиссер. И он будет работать не для нескольких сотен зрителей, понимающих один язык. Он будет творить для всего мира. Он обратится к миллионам непосредственно, не прибегая к помощи слов, и люди поймут его. Индейцы, китайцы, феллахи, пеоны, кули, фабричные рабы…

Брезач говорил почти бессвязно.

– В вонючем тесном сарае на краю земли потухнет свет, и режиссер проникнет в каждое сердце, он откроет зрителям свой мир, свое видение живого человека – черного, коричневого, желтого, белого– и его чаяний. Он станет для каждого любимым братом, наставником, творцом. Вспомните Чаплина. Кто в наше время создал царство, подобное чаплиновскому? Я честолюбив. Я претендую на подобное царство.

Брезач хрипло рассмеялся.

– Ну и, конечно, мы изгнали его, выбросили вон. В глазах всего мира он олицетворял лучшее, что создала Америка в двадцатом веке, и мы этого не перенесли. Мы не стерпели свет, который он нес, его едкий, дружеский, божественный смех и избавились от Чаплина. Вы слыхали о человеке по фамилии Макгрейнери?

Джек напряг память.

– Да, – сказал он. – Это главный прокурор штата, подписавший решение о высылке Чаплина из Соединенных Штатов.

– Вот! – торжествующе воскликнул Брезач, махнув рукой и снова расплескав вино. – Макгрейнери бессмертен. Не обойдись он так с Чаплином, Макгрейнери исчез бы так же бесследно, как лужица собачьей мочи на раскаленной мостовой. Теперь он прославился навеки. Он показал миру, что такое Америка. Макгрейнери, Макгрейнери, – запел Брезач, как безумный, – да здравствует Макгрейнери, бессмертный, вечно живой Макгрейнери, символ Америки.

– Успокойся, – сказал Джек, – на тебя смотрят.

Брезач обвел зал надменным взглядом. Лысый толстяк и его полная жена, забыв о lasagne[44], неуверенно улыбались; четверо джентльменов, сидевших за соседним столиком, перестали есть, они с недовольством смотрели на Брезача. Парень выбросил вперед руку в фашистском приветствии.

– Il duce[45], – произнес он. – Триест. Фюме. Bella [46] Ницца. Смущенные посетители опустили глаза и занялись едой.

Вероника тоже делала мне замечания, когда я громко говорил в ресторане, – сказал Брезач. – «Ты производишь столько шума, заявила она однажды, в тебе наверняка есть итальянская кровь».

– Что случилось с тобой в Италии? – спросил Джек, стараясь увести беседу подальше от Вероники. Но дело было не только в этом – его охватило любопытство. Выпитое бренди, вино, совместные поиски исчезнувшей девушки сблизили его с юношей, Джеку хотелось побольше узнать о Брезаче, словно парень был его долго отсутствовавшим младшим братом или выросшим вдалеке сыном.

– Что случилось со мной в Италии? Брезач невесело засмеялся.

– Ничего. Niente. Я написал сценарий. Пару дней поработал статистом в лагах и шлеме на съемках картины о Нероне, две недели был мальчиком на побегушках в итальянском филиале голливудской компании, которая снимала ряд сцен в Венеции.

– Ты открыл для себя нечто новое?

– Да, я понял, что самое главное – это удача, – сказал Брезач.

– Твой сценарий кто-нибудь читал? – спросил Джек. Да. Меня даже удостоили похвалы.

Он опять печально усмехнулся.

– Мне сказали – он слишком хорош, чтобы обеспечить коммерческий успех.

Покажи его мне, – попросил Джек.

– Зачем? – произнес Брезач.

– Вдруг мне удастся помочь тебе.

– Я не возьму у вас денег, – сказал Брезач. – Не пойду на сделку с врагом.