Две недели на Синае. Жиль Блас в Калифорнии

Александрия — это песчаное взморье, это огромная золотая лента, протянувшаяся на одном уровне с поверх­ностью воды; у левого конца этой ленты, словно рог полумесяца, вдается в море Канопский, или Абукирский мыс: его можно называть по-разному, в зависимости от того, что вы желаете вспомнить — поражение Антония или победу Мюрата. Ближе к городу высятся колонна Помпея и игла Клеопатры — единственные руины, оста­вшиеся от Александрии македонского царя. Между двумя этими памятниками, рядом с пальмовой рощей, стоит дворец вице-короля — невзрачное и бедное здание, построенное итальянскими архитекторами. И наконец, по другую сторону порта, на фоне неба, вырисовывается Квадратная башня, построенная арабами: это у ее под­ножия высадилась на берег французская армия под нача­лом Бонапарта. Что же касается самой Александрии, этой древней владычицы Нижнего Египта, то она, навер­ное стыдясь своего рабства, прячется за барханами пустыни, напоминая скалистый остров посреди песча­ного моря.

Все это одно за другим, словно по волшебству, под­нималось из воды, по мере того как наше судно прибли­жалось к берегу; однако мы не обменялись ни словом, настолько голова у нас была переполнена мыслями, а сердце — радостью. Нужно быть художником, долгое время грезить о подобном путешествии, зайти, как это сделали мы, в порты Палермо и Мальты — эти две про­межуточные станции на пути к Востоку, и затем, нако­нец, на исходе чудесного дня, при безмятежном море, под радостные крики матросов, увидеть, как на гори­зонте, словно озаренном отблесками пожара, появляется перед тобой, голая и выжженная солнцем, древняя земля Египта, таинственная прародительница мира, которому она завещала как загадку неразрешимую тайну своей цивилизации; нужно увидеть все это глазами, пресыти­вшимися Парижем, чтобы осознать то, что испытали мы при виде этого берега, не похожего ни на один знакомый нам пейзаж. 

Мы пришли в себя лишь потому, что нам показалось, будто пора заняться подготовкой к высадке, но капитан Белланже остановил нас, посмеиваясь над нашей торо­пливостью. Темнота, столь быстро опускающаяся с неба в восточных странах, начала приглушать блеск сверка­ющего горизонта, и с последними отблесками света мы увидели, как пенятся серебряными брызгами волны, раз­биваясь о гряду рифов, почти полностью закрывающую вход в порт. Было бы крайне неосмотрительно пытаться войти туда с рейда, даже с лоцманом-турком, а кроме того, было более чем вероятно, что, не разделяя нашего нетерпения, ни один из этих морских проводников не отважится ночью подняться на борт «Улана».

Так что следовало набраться терпения и дожидаться утра. Не знаю, что делали мои спутники, но что касается меня, то я ни на минуту не сомкнул глаз. Два или три раза в течение ночи я поднимался на палубу, надеясь все же что-нибудь разглядеть при свете звезд, но на берегу не видно было ни огонька, и из города до нас не доно­силось ни звука; казалось, что мы находились в сотне льё от какой бы то ни было суши.

Наконец, наступил рассвет. Желтоватая дымка затя­нула все побережье, угадывавшееся лишь по длинной линии тумана более тусклого оттенка. Тем не менее мы двинулись по направлению к порту, и мало-помалу завеса, покрывавшая эту таинственную Исиду, станови­лась, не поднимаясь, все менее плотной, и, словно через тончайшую шелковую ткань, все более и более прозрач­ную, мы постепенно вновь увидели вчерашний пейзаж.

Наше судно находилось уже в нескольких сотнях метров от прибрежных бурунов, когда, наконец, появился лоцман. Он приплыл на лодке с четырьмя гребцами, на носу которой были нарисованы два больших глаза: их взгляд был устремлен в море, словно для того, чтобы раз­глядеть там самые потаенные подводные камни.

Это был первый турок, увиденный мною, ведь нельзя было считать настоящими турками ни продавцов фини­ков, попадавшихся мне на глаза на парижских бульварах, ни посланников Высокой Порты, с которыми мне дово­дилось время от времени сталкиваться в театре. И потому за приближением этого достойного мусульманина я наблюдал с простодушным любопытством путешествен­ника, которому наскучили увиденные им страны и люди и который, преодолев восемьсот льё, чтобы взглянуть на новых людей и на новые страны, тотчас же проявляет интерес ко всему живописному, что ему встречается, и в восторге хлопает в ладоши, оттого что он нашел, наконец, то необычайное и незнакомое, за чем он ехал из таких далеких краев.