Две Дианы

— Замолчите, молодой человек! — воскликнул адмирал с непередаваемой гордостью. — Впрочем, я вас прощаю, — продолжал он спокойнее, — вас ослепляет страсть, и вы еще не знаете Гаспара де Колиньи.

В этих словах и в самом тоне адмирала было столько благородства и доброты, что все подозрения Габриэля мгновенно улетучились. Ему стало стыдно за свою несдержанность.

— Простите! — сказал он, протягивая руку Гаспару. — Как мог я подумать, что вы причастны к подобного рода интригам! Еще раз простите меня, господин адмирал!

— В добрый час, Габриэль, — ответил Колиньи. — Я действительно держусь в стороне от таких махинаций, я презираю и сами эти махинации, и тех, кто их затевает. Я вижу в них не славу, а позор нашей семьи. Я стыжусь их! Все это требует строгости к самому себе и справедливости к другим.

— Да, я знаю, что вы человек чести, адмирал, — сказал Габриэль, — и горько раскаиваюсь, что на какое-то мгновение мог принять вас за одного из ненавистных мне бесчестных и бессовестных придворных.

— Увы, — отозвался Колиньи, — эти низкие честолюбцы, эти несчастные, слепые паписты скорее достойны жалости. Впрочем, я забываю, что говорю не с одним из моих братьев по вере. Но все равно, вы достойны быть и рано или поздно будете нашим, Габриэль. Да, неравная борьба, в которой ваша любовь разобьется об интриги растленного двора, в конце концов приведет вас в наши ряды.

— Мне было уже раньше известно, господин адмирал, что вы принадлежите к партии гугенотов, — заметил Габриэль, — и я умею уважать тех, кто подвергается гонениям. Но я чувствую, что моей верою неизменно будет вера Дианы.

— Так что же? — ответил Гаспар де Колиньи, охваченный, подобно своим единоверцам, пылом проповедничества. — Если госпожа де Кастро исповедует веру в добродетели и в святые истины, то она — нашей веры. И вы тоже будете к ней принадлежать, ибо этот распутный двор, с которым вы неосторожно вступаете в борьбу, разобьет вас и вы захотите мщения. Неужели вы думаете, что господин де Монморанси, задавшись целью женить сына на королевской дочери, уступит вам такую богатую добычу?

— Я, может, и не стану с ним бороться из-за нее. Только бы король был верен своему священному долгу…

— Священному долгу! Разве существуют, Габриэль, такие обязательства для того, кто, повелев парламенту обсуждать в его присутствии вопрос о свободе совести, послал на костер Анна Дюбура и Дюфора только за то, что они, доверившись монаршему слову, отстаивали дело Реформации?

— О, не говорите так, господин адмирал! — воскликнул Габриэль. — Не говорите, что король не сдержит торжественного обещания, данного мне! Ибо тогда — и это страшно! — восстанет не только моя вера, но и шпага. Не гугенотом я стану, а убийцей!

— Никогда, если станете гугенотом! — возразил Гаспар де Колиньи. — Мы можем быть мучениками, но убийцами — никогда!.. Но ваша месть, не будучи кровавой, будет от этого не менее страшна. Своей дерзновенной отвагой, своей пылкой преданностью вы поможете делу обновления, которое, быть может, будет для короля пострашнее, чем удар кинжала. Не забывайте, Габриэль, что нам хотелось бы его лишить незаконно присвоенных прав и чудовищных привилегий… Вы могли судить сами, люблю ли я Францию, служу ли ей! Так знайте: я на стороне гугенотов, потому что вижу в Реформации величие и будущность родины. Габриэль, если бы вы хоть разок заглянули в книги нашего Лютера, вы почувствовали бы, как дух пытливой мысли и свободы, которым они дышат, обновляет вашу душу, открывает перед вами новую жизнь! Познакомьтесь и с другими нашими книгами… вот с этой, например. — Он взял со стола лежавшую открытой книгу. — Вы поймете тогда эти смелые, суровые и вместе с тем меткие и прекрасные слова молодого парламентского советника в Бордо Этьена Ла Боэси, которые мы недавно прочитали в его книге «О добровольном рабстве»: «Как прискорбно или как позорно видеть бесчисленное множество не подданных, а лишь рабов, принадлежащих одному человеку, который суть не правитель, а тиран, и притом не Геркулес, не Самсон, а чаще всего самый подлый и слабый человечишко…»

— Это и впрямь опасные и смелые речи, будящие мысль, — сказал Габриэль. — Впрочем, вы правы, господин адмирал. Возможно, что гнев меня и толкнет когда-нибудь в ваш стан, в стан угнетенных. Покамест же, должен признаться, жизнь моя слишком полна и в ней не найдется места для новых мыслей, которые вы мне внушаете…

Тем не менее Колиньи все еще с жаром продолжал излагать Габриэлю идеи и доктрины, бродившие в нем, словно молодое вино, и беседа между пылким молодым человеком и убежденным зрелым мужем затянулась далеко за полночь. Первый был решителен и порывист, как действие; второй — глубок и серьезен, как мысль. Адмирал, впрочем, почти не ошибся в своем мрачном пророчестве. Несчастье действительно уже готовилось взрастить семена, зароненные этой беседой в восприимчивую душу Габриэля.

XXXIII СЕСТРА БЕНИ