Дважды два — четыре

— Если бы ты знала, Жужуна, как трудно вспомнить, что самое главное в человеке!.. Особенно если это твой папа…

— Он был молодой, да?

— Да нет. Какой уж там молодой! Может, даже старый. Но ни на кого не похожий. Вот разве что на тебя. То есть это ты на него похожа. — Костя запутывается. — Я сразу тебя узнал, до того похожа!.. Понимаешь ли, он любил все то, до чего нельзя руками дотронуться. Ну что-нибудь эдакое… Самое непонятное… А еще он пел…

— Правда?.. Он, наверное, очень красиво пел?

— Нет. Не особенно… Даже немножко фальшиво… Для себя. Про себя. Просто так… А еще он любил сердиться. Ему было стыдно, что добрый… Но все равно было видно, что добрый, даже когда сердился.

Жужуна и Костя сидят, прижавшись плечами друг к другу, опустив головы…

Костя задумался. Он видит как бы не видя в наполовину выдвинутом ящике письменного стола перевязанные листки. Это — письма.

И вдруг, как это часто с нами случается, от шороха, ветра, знакомого запаха, звука походки, обрывка песни — всего, что не ясно (ибо это всего лишь воспоминание), не ясно, а вместе более отчетливо, чем сама реальность, — буквы глянувшего из ящика отцовского опрокидывающегося почерка взметнули в Косте память не разума, а души. Память сердца — того малого и огромного места в нем, где любовь…

Отец сейчас же встал перед ним в том своем облике, которого Костя прежде не понимал… В облике, согретом сыновней любовью.

Из ящика бормотала бессвязно папина молодость.

Он писал все это той, что мама Жужуны… Голос ласков, вкрадчив. В нем вина, раскаяние: «Нет, ты пойми, пойми…»

— Ты их читала?

— А как же! Он писал и маме, и мне… — Он нам про тебя рассказывал: «Хороший мальчик растет» — вот как он нам про тебя рассказывал. И еще он писал: «Беспокоюсь за Костю. Он романтик, солдат справедливости».

— А еще чего? — хрипло говорит Костя.

— А еще про маму твою. Что она хорошая, и что он ее сильно любит. Я говорила: «Обидно». А мама: «Нет, не обидно. Любить, Жужуна, — это дар щедрых. Иначе он забыл бы и нас с тобой…»

…Конечно! Любить и заботиться… Отец ему верил! Он верил ему! Он, может, сам бы сказал: «Константин!.. Константин, ты не слушаешь! Поезжай в Сванетию за сестрой… Мама со временем перестанет сердиться. Ведь тебе ничего другого не оставалось… Не сердись, Нина, что ж делать, пойми, пойми… Увидишь, Константин, может, и мама полюбит потом Жужуну. Ведь любовь — это дар щедрых».

Дети сидят, опустив головы, перебирая отцовские фотографии.

И в комнату очень тихо своей характерной походкой входит отец…

«Понимаешь ли, лодки бывают разные: пиро́ги, шхуны, парусные суда… Когда Миклухо-Маклай… А когда Колумб… А когда Беринг…»

…Как сохранить нам память о том, что земля большая, что на свете моря и реки? Как нам помнить всегда простейшие истины? Как не утратить бережность к людям? Веру в них. Великодушие. И самое высокое, самое драгоценное, что есть на земле, — доброту…

Костя слышит рядом дыхание сестры. И ему начинает казаться, что он знал Жужуну всю жизнь. Что она его нянчила и водила за руку, как все старшие сестры…

Жужуна осторожно складывает фотографии, запирает их в ящик.

Дети спускаются вниз. За ними тихо бредет Тэтнульд.

— Спокойной ночи, Жужуна.

— Спокойной ночи, братец… То есть извини… Извини! Спокойной ночи, Константинэ.

2. «Душа тобой уязвлена…»

— Если к нам кто-нибудь приезжает, — сказала Жужуна, — мы ему сразу показываем монастырь. Он древний. И там сокровища. И Эльбрус виден. Как же не показать?

Костя посмотрел вверх. На высокой-высокой горе виднелся едва различимый кубик — это и был монастырь.

И тут Костя вспомнил, что никогда особенно не любил древностей.

Но поздно!.. Они уже шли по тропке.

Подъем к монастырю святого Квирика и Эвлиты был не то чтобы просто крутой. А отвесный. Подъем для настоящего альпиниста. Или для свана.

Но когда альпинисты поднимаются в гору, у них веревки… Они связаны между собой веревкой…

Ладно! Главное — не глядеть вниз… А в случае чего — он погиб в горах.

«Мать! Он храбро погиб в горах». И подпись: «Георг Гордавадзе».

Земля под ногами скользкая, усеянная опавшими иголками хвои. Тропа? Уж будто это можно назвать тропой? Земля? Уж будто это земля? Камни, сучки, иногда какой-нибудь жалкий куст. Жалкий и жалостливый. Вот он и протягивает ветку приезжему мальчику и словно бы говорит: «Валяй подержись за меня, никто не заметит…»

И вдруг ни с того ни с сего загудели колокола… Они гудели бодро. И весело.

— Что случилось, Жужуна? Там служба? — запыхавшись, спросил Костя.

— Нет. Нас просто увидел сторож. Он помирает со скуки… Как заметит, что кто-нибудь поднимается, так звонит: скорей, мол, скорей!

И на самом деле:

«Давайте скорей! — говорил колокол. — Нажимайте!» — говорил колокол.

Все нетерпеливей, все громче гудят колокола святого Квирика и святой Эвлиты.

Вершина горы, на которой стоит монастырь, словно бы колючая, темная… Это от хвойных лесов… Леса как щетина. Меж них проплешины — след недавних пожаров.