Двадцать лет спустя (иллюстрации Боже)

— А пока, — добавила королева, — в ожидании решения господина Мазарини, каково бы оно ни было, мы займемся только вопросом, касающимся одного короля.

Депутаты откланялись и удалились.

— Как! — воскликнула королева, когда последний из них вышел из комнаты. — Вы уступаете этим крючкам-адвокатам?

— Для блага вашего величества, — сказал Мазарини, устремив на королеву пронизывающий взгляд, — нет жертвы, которой бы я не принес.

Анна опустила голову и впала, как с ней бывало часто, в глубокую задумчивость. Ей припомнился Атос, его смелая осанка, его твердая и гордая речь. И те призраки, которые он воскресил в ней одним словом, напомнили ей опьяняющее поэтическое прошлое, — молодость, красоту, блеск любви в двадцать лет, жестокую борьбу ее приверженцев и кровавый конец Бекингэма, единственного человека, которого она действительно любила, а также героизм ее защитников, которые спасли ее от ненависти Ришелье и короля.

Мазарини смотрел на нее.

В эту минуту, когда она полагала, что она одна и что ей нет надобности опасаться толпы врагов, шпионящих за ней, он читал на ее лице так же ясно, как видишь на гладкой поверхности озера отражение бегущих в небе облаков.

— Так, значит, надо смириться перед грозой, заключить мир и терпеливо, с надеждой дожидаться лучших дней? — проговорила Анна.

Мазарини горько улыбнулся на этот вопрос, доказывавший, что она приняла за чистую монету предложение министра.

Анна сидела, опустив голову, и потому не видела этой улыбки, но, заметив, что на вопрос не последовало ответа, она подняла голову.

— Что же вы не отвечаете мне, кардинал? О чем вы думаете?

— Я думаю о том, что этот дерзкий шевалье, которого мы велели Коменжу арестовать, намекнул вам на Бекингэма, которого вы позволили убить, на госпожу де Шеврез, которую вы позволили сослать, и на господина Бофора, которого вы велели заключить в тюрьму. Но если он намекнул вам на меня, то только потому, что не знает, кто я для вас.

Анна Австрийская вздрогнула, как бывало всегда, когда она чувствовала, что гордость ее уязвлена; она покраснела и, чтобы сдержаться, вонзила ногти в ладони своих прекрасных рук.

— Он хороший советчик, человек умный и честный, не говоря уже о том, что у него решительный характер. Вам это хорошо известно, ваше величество. Я ему объясню, — и этим окажу ему особую честь, — в чем он ошибся относительно меня. От меня требуют почти отречения, а над отречением стоит поразмыслить.

— Отречения? — проговорила Анна. — Я полагала, что только одни короли отрекаются от престола.

— Так что ж? — продолжал Мазарини. — Разве я не почти что король? Чем я не король Франции? Уверяю вас, сударыня, что ночью моя сутана министра, брошенная у королевского ложа, мало чем отличается от королевской мантии.

Таким унижениям Мазарини часто подвергал ее, и каждый раз она склоняла перед ним голову.

Только Елизавета Английская и Екатерина II умели быть и любовницами и государынями для своих фаворитов.

Анна Австрийская почти со страхом посмотрела на угрожающую физиономию кардинала, который в таких случаях бывал даже величествен.

— Кардинал, — проговорила она, — разве вы не слышали, как я сказала этим людям, что предоставляю вам поступить, как вам будет угодно?

— В таком случае, — сказал Мазарини, — я думаю, что мне угодно будет остаться. В этом не только моя выгода, но, смею сказать, и ваше спасение.

— Оставайтесь же, я ничего другого не желаю. Но только не позволяйте оскорблять меня.

— Вы говорите о претензиях бунтовщиков и о тоне, которым они их высказывали? Терпение! Они избрали почву, на которой я более ловкий боец, чем они: переговоры. Мы их изведем одной медлительностью. Они уже голодают, а через неделю им будет еще хуже.

— Ах, боже мой! Да, я знаю, что все кончится этим. Но речь идет не только о них, не одни лишь они наносят мне ужасные оскорбления.

— А, понимаю вас! Вы говорите о воспоминаниях, которые пробуждают в вас эти три или четыре дворянина? Но мы заключили их в тюрьму, и они провинились вполне достаточно, чтобы мы могли продержать их в заключении столько, сколько нам заблагорассудится. Правда, один из них еще не в наших руках и насмехается над нами. Но, черт возьми, мы сумеем и его отправить к друзьям. Нам, кажется, удавались дела и потруднее этого. Я прежде всего позаботился засадить в Рюэе, около себя, под моим надзором, двоих самых несговорчивых. А сегодня к ним присоединился и третий.

— Пока они в заключении, мы можем быть спокойны, — сказала Анна Австрийская, — но в один прекрасный день они выйдут из тюрьмы.

— Да, если ваше величество дарует им свободу.

— Ах! — воскликнула Анна Австрийская, отвечая на собственные мысли. — Как здесь не пожалеть о Париже!

— А почему именно?

— Потому что там есть Бастилия, которая так безмолвна и надежна.

— Ваше величество, переговоры дадут нам мир; вместе с миром мы получим Париж, а с Парижем и Бастилию. Наши четверо храбрецов сгниют в ней.