Двадцать и двадцать один. Наивность (СИ)

Их гомон и веселый шум не были слышны человеку, который сидел в темном, сером кабинете за длинным столом. Он писал и думал.

«Ну да, Новый год встречаем в несколько нервной обстановке, пожалуй, самой нервной за последние 20 лет… Понятно, что это однажды бы наступило, но хотелось бы всё же, чтоб не сейчас, оттягивали ведь как могли, старались. И главное, всё сразу: и США с прочими акулами пастями лязгают, и рубль опять обвалился, ну, наша-то экономика давно обвалилась, тут просто это опять заново осознали и подняли вой… И в партии там и сям грызня, только и думают, как подсидеть друг дружку, и главное, свежей опоры не призовёшь, среди молодых сплошные имбецилы, а откуда энергичным и инициативным взяться, сами таких растили, вся их энергичность только на заколачивание бабла годится… И брожения всякие нехорошие, того гляди, жди подставы…»

В дверь постучали.

- Владимир Владимирович, через несколько минут куранты. Пойдемте.

Лицо человека на миг осветилось. Лысый, бледнолицый чекист, бесцветные усталые глаза, которые раньше были голубыми.

- Есть традиция доделывать в старом году старые дела. Я приду. Налейте мне шампанского, Дима, – тихо проговорил он, делая заметные паузы в речи. Оставив недописанный лист на столе, человек подошел к окну и посмотрел на толпу, которая ожидала боя курантов.

Бом…

Бом…

Бом!

«Вот и новый год. Новый, с ума сойти, семнадцатый год, быстро время-то летит, особенно когда всё не так гладко, как ожидалось. Стоит пожелать, наверное, самим себе удачи, она нам ох как понадобится. Никакого нам, однако, будем надеяться, повторения.»

====== Глава 2. Забытый ======

Январь 1917. Ачинск. Сибирь. Российская Империя.

Ходил он от дома к дому,

Стучась у чужих дверей,

Со старым дубовым пандури,

С нехитрою песней своей.

А в песне его, а в песне –

Как солнечный блеск чиста,

Звучала великая правда,

Возвышенная мечта.

Сердца, превращенные в камень,

Заставить биться сумел,

У многих будил он разум,

Дремавший в глубокой тьме.

Но вместо величья славы

Люди его земли

Отверженному отраву

В чаше преподнесли.

Сказали ему: “Проклятый,

Пей, осуши до дна...

И песня твоя чужда нам,

И правда твоя не нужна!”

Он бесцельно брёл по мокрой от снега дороге, не выбирая направления, да и не имея конкретной цели, куда идти; не смотрел по сторонам, не смотрел вперёд. Едва ли на чём-то Коба задерживал взгляд, потерянный, каковым он себя и ощущал. Благо январь подходил к концу, и холодный снег на удивление потихоньку таял от ещё слабого солнечного света – было не так холодно для бесцельной ходьбы по улицам сибирского городка. В голове вертелись только эти строчки, да смутные размышления о собственной судьбе.

Могло ли всё сложиться иначе? Он мог закончить эту ненавистную семинарию и исполнить волю матери, став слугой Господа, в которого давно уже не верил. Мог не решиться на тот рискованный побег, отбыть срок – не так чтоб легко было думать об этом, ещё сложнее бы было выдержать, однако, возможно, тогда он не чувствовал бы сейчас такой опустошённости, не тяготился ощущением никчёмности своей жизни. Разве не для борьбы, не для действий он бежал? …А мог бы просто сдохнуть ещё в далёком детстве на полу родного дома в Грузии, пока отец с матерью в очередной раз дерутся едва не до смертоубийства. Не раз он попадал под горячую руку уже ненавистного Кеке мужа, пропивающего всю свою скромную получку, а потом в пьяном угаре избивающего жену и сына. Впрочем, был ли это бы уже его выбор…

Но судьба распорядилась иначе, и вот он жив, здоров – если можно это так называть и радоваться этому, бредёт себе, в своём обычном двубортном пиджаке, на воротник которого несколько раз намотан старый бордовый шарф, молча по дороге, не ведущей его ни к какой сколько-нибудь значимой цели; рябое, но бледное лицо грузина из Гори не выражает ничего, кроме тотального равнодушия, опустошённости его души, не видящей проблесков смысла дальнейшего существования.

Практически наизусть Коба знал эти серые, безжизненные улицы и кварталы, до страшной тошноты они ему надоели: по одному и тому же маршруту каждый день – уже совершенно невыносимо. Да, это была не каторга и не заключение в остроге, но ссылка тем и ужасна, что после положенного судом срока, из этой скупой на счастье сибирской провинции никуда не денешься. Таков ему был положен крест: медленно умирать под тяжёлым грузом собственных раздумий и необоснованной апатии.

Коба и не выходил бы из дома, если его просто не выгонял единственный товарищ Лёва со словами: «Хватит хандрить, иди – прогуляйся!»

Коба был ему благодарен, что тот не бросает его на произвол судьбы, хотя они были знакомы не так давно. После того, как потеряна вера в своего кумира, потеряна воля жить дальше, и полное разочарование во всех и вся охватило – Лев пришёл на помощь.