Два товарища

Поздний месяц, такой же розовый, большой и круглый, как в ту ночь, когда сидели Баклан и Одарка в хате, медленно всходил рад степью. И, как тогда, почудилось им в бесконечной дали девичья чистая печальная песня. Славно поют девчата. Сладко любить и грустно расставаться с жизнью.

Свет месяца отразился в глазах девушки. В них не было страха, а были нежность, грусть и робкая надежда. Надежда на что? Что увидят ее любовь, устыдятся, отпустят? Что сама эта степь, ясный месяц, сама жизнь встанут за нее заступой? Ой, нет! Не те это люди. Да и не люди они… Что-то дрогнуло в ее больших ярких глазах и погасло.

Стук лопат в балке стих. Кончив работу, могильщики вылезли наверх. Одни из них был Йохим Полищук. Красивое сильное лицо девушки побелело. Но, глядя на то, как спокойно стоит ее Паша, небрежно выставив ногу и гордо закинув кудрявую голову, она презрительно скривила губы, сказала:

— Чи ты, Йохимка, нанявься, чи сватать прийшов? На тоби грошик! — И швырнула ему в лицо серебряный царский рубль, который сунул ей дед перед расставанием.

Баклан захохотал.

Он стоял, расправившись во весь свой богатырский рост, упершись руками в бока, и смеялся весело, от всей души, словно не пришли эти люди по его душу и не зароют его сейчас, как собаку, на свалке. Словно не его судили, а он судил. Он снова был прежний Пашка-матрос, весельчак, озорник и смельчак.

Офицер уже не улыбался. Он недобро прижмурился, закусив тонкую губу, и толкнул хлыстом матроса в грудь — в сторону балки.

Впереди и по бокам — солдаты с винтовками, саблями, как почетный эскорт, за ними — Баклан, девушка и опять солдаты. А позади всех — Йохим Полищук, потирающий ушибленную скулу. Всех скрыла Кривая балка.

Их привели и поставили перед ямой. Добрая яма, для двоих места хватит.

Здесь было темно, темней, чем в степи. Тонкая полоска лунного света лежала на откосе балки. Запах гнили перехватывал дыхание. Солдаты зажимали носы, офицер закашлялся. Потом он выпрямился, глянул холодными глазами на этих молодых, красивых и, словно в насмешку над ним, таких спокойных людей, которых он сейчас повенчает со смертью, и невольно спросил:

— Разве вам жизни не жалко? Ты, барышня, такая красивая… — Он шагнул к Одарке, стоявшей рядом с Бакланом у края ямы. Совсем близко увидел ее смуглое лицо и блеск глаз. — Такая красивая… — ласково тянул офицер и хотел погладить ее по щеке. Он покачнулся от удара Одаркиной руки, в бешенстве столкнул ее в яму.

Баклан кинулся на него. Но на Баклана, как гончие, разом наскочили солдаты. Он стряхнул их, но уже новые дюжие баварцы схватили его за руки, ноги, шею, били, крутили руки за спину и, повалив наконец, тоже спихнули в яму.

Месяц уже поднялся высоко над степью и осветил балку. Лопаты, подхваченные усердными руками, швыряли тяжелую жирную землю. Но те, кто копал яму, и офицер, похваливший их работу, просчитались немного. Коротка вышла яма, не по матросскому росту. Голова Баклана, озаренная лунным светом, поднималась из ее широкого темного зева, длинные руки держались за землю. Сабля рубанула по одной руке, но другая упрямо тянулась вверх, сжимая пальцы в кулак.

— Еще приду по ваши души!

Все быстрее шныряли лопаты: взад и вперед, взад и вперед. Кидали землю, падаль, кости — все, что хранила Кривая балка. Уже вырос холм на том месте, где была могила. Но что-то еще шевелилось в ней, и казалось, вот-вот расступится земля и покажется снова лихая матросская голова.

А ночь шла и шла, и светил ясный месяц над степью, и пели где-то сладко девчата, и хлеба стояли стеной — хлеба, земля, степь родимая, трудовая крестьянская доля, за которую боролся народ и столько пролилось крови и еще немало прольется…

А в степи, за селом, бежал старый дед, плакал и звал свою внучку. А еще дальше пыльным шляхом мчались конники-партизаны на выручку матроса и дедовой внучки. Настигли, порубили солдат с офицером, разметали могилу в балке, но живой откопали одну Одарку. И поскакали в степь партизаны, покатились за ними добрые немецкие фурманки с патронами, пулеметами, мукой и прочим добром, добытым в экономии. Но не было уже среди них матроса Баклана. Только черная лента на красном знамени берегла память о нем.

И пошла матросская слава по всем дорогам и тропкам, по всем деревням и селам, дошла до самого моря. И узнали моряки-черноморцы и внесли Павла Баклана, никопольского грузчика, всю жизнь мечтавшего стать моряком, в свои боевые списки…

* * *

Костя и Слава сидели, свесив ноги с деревянного настила пристани. Море неслышно лежало внизу. Отражения звезд и пристанских огней чуть колебались в темной воде. Но все это: тишина, теплый вечер, море — не существовало сейчас для мальчиков.

Иная, грозная и прекрасная жизнь вставала перед ними. Как будто приоткрылась завеса и прошлое глянуло им в глаза: бескрайняя степь, блеск клинков, конский топот… и могучая фигура матроса Баклана, и озаренное луной лицо девушки….

Неужели все это было? И старик Познахирко партизанил в том отряде, а Дарья Степановна, тетя Даша — та самая Одарка?