Два товарища

Он орал и тряс помертвевшего от страха лабазника, втащил его в лавку и заставил насыпать муки в мешок, будто нарочно лежавший на прилавке.

— Сахар есть? Давай сахар! Крупа? Сыпь крупу! Все отдавай, жадюга!

Баклан хватал с полок что ни попадало под руку и совал в разбухавший мешок, не слушая испуганно-благодарных причитаний нищенки, не видя ни ее, ни лавочника, забыв все на свете, охваченный облегчающим душу гневом. Как будто весь этот тупой, жадный и жестокий мир, на который он прежде работал и с которым боролся, сосредоточился для него сейчас в этом омерзительно трясущемся лабазнике и в слепой нищенке.

А беда уже подбиралась к нему, и чья-то рука уже неслышно поднялась за его спиной для удара. Тяжелая гиря обрушилась на голову Баклана. Падая, он придавил своим телом лабазника. Как будто и в гибели хотел с ним расквитаться.

Баклан лежал неподвижно, запрокинув молодое, залитое кровью лицо, с которого еще не сошло выражение ненависти и презрения. Но те, кто напали на него исподтишка — три немца, оставшиеся в селе, и Полищук, следивший за ним с терпеливым, мстительным упорством, — все еще боялись его и продолжали бить, кто прикладом, а кто просто кованым сапогом. Даже поверженный, неподвижный, он внушал им страх.

4

В трех верстах от села, влево от экономии, тянется Кривая балка, куда вывозили павшую скотину, дохлых собак, всякую дрянь.

Смрадный дух поднимался над балкой в жаркие летние дни. Лысая почернелая земля, как плешь, выступала среди зеленой степи.

Сюда привезли Павла Баклана.

Бричка остановилась над балкой. Верховые спешились и выволокли Баклана из брички. Офицер (фигура его смутно рисовалась на фоне ночного неба) с седла посмотрел на матроса. Он сказал что-то, и двое, прихватив лопаты из брички, спустились в балку.

Офицер поглядывал в сторону села, делал нетерпеливые движения. Кого он ждал? Стук лопат явственно доносился из балки. «Спешат… не терпится…» — Баклан хотел усмехнуться, но только поскрипел зубами. Избитое, измученное тело было словно не его, чужое. И все в нем: его быстрые ноги, ловкие руки, могучие плечи, поднимавшие когда-то семипудовые мешки, его звонкий веселый голос — все было словно не его, чужое.

Смрадный запах гниющей падали проникал в его разбитые ноздри. «Ишь, куда угодил, на свалку!» Ему вспомнилось усталое, озабоченное лицо командира отряда, его слова: «Смотри, Пашка, не шуткуй!» Вот и дошутковался, отгулял свое матрос!

Но Баклан не жалел, не раскаивался, хоть и знал, что глупо было связываться с тем базарным злыднем. «А обо мне не тужите. Там, где черт не пройдет, матрос проскочит!»

Он все еще храбрился — здесь, в ночной степи, скрученный по рукам и ногам, слушая удары лопат, роющих ему могилу. Он всегда храбрился, лез вперед, напролом, за что немало попадало ему в его недолгой и трудной жизни. Но сейчас он не думал о том, как мало жил и как ничтожно мало оставалось теперь этой жизни, а только ждал минуты, когда его развяжут и поведут вниз. Только и было у него желания — выпрямиться, расправить плечи. Тогда он им покажет. Вдруг Баклан прислушался. Издали донеслись быстрые легкие шаги. Офицер негромко засмеялся и начал слезать с седла. Из темноты выбежала девушка. Она тяжело дышала раскрытым ртом и озиралась темными блестящими глазами.

— Паша! — крикнула она. — Где ты, Паша?

Баклан бешено заворочался на земле. Лишь теперь он понял, что придумал немец. При допросе офицер несколько раз предлагал ему написать записку Одарке, обещая передать ей прощальное матросское слово. Баклан отказывался. Одарка — он знал — ушла с отрядом, да и зачем ей этот офицер с запиской! Его били, выбили зубы, но записки он не дал. А теперь Одарка здесь.

Баклан смотрел на нее — и вся храбрость, лихость соскочила с него. «Замордуют девушку, да еще у меня на глазах!» Он снова рванулся, завертелся на месте, стараясь привлечь ее внимание. Может, успеет спастись? Но это был вздор, он сам понимал. Пропала Одарка!

Девушка уже увидела его, кинулась к нему под громкий смех немцев, которые держали ее за руки. Офицер отдал приказание. Солдаты начали развязывать Баклана.

Наконец-то! Баклан с трудом, пошатываясь и скрипя зубами от боли, выпрямил спину, расправил ноги, поднялся. Наконец-то он опять свободен и может показать им, кто такой матрос! Но он стоял неподвижно, смотрел на девушку.

Босая, с растрепавшимися от бега длинными черными косами, она тянулась к нему, к своему Паше, ради которого не ушла с партизанами, осталась в селе, надеясь как-нибудь увидеть. И вот — увидела…

В одно мгновение они поняли оба, и он и она, все, что случилось и что ждет их. Страх, жалость, ужас сковали на миг их дрогнувшие сердца.

Офицер, придумавший эту встречу (он сам написал записку и передал через Одаркиного деда с обещанием отпустить матроса с Одаркой, если девушка явится), похаживал перед ними, наслаждаясь сценой.