Два солдата из стройбата

Алиев любил дать пинка салабону и в то же время заискивал перед дедами. Петрову достаточно было пару раз увидеть подобное, чтобы понять – гнильца точит душу незамысловатого курда. Неприятно поразил Петрова и случай, когда Алиев стал зачинщиком производства салабонов в черпаки. Черпак – это рядовой, отслуживший первые полгода и вступивший во второе полугодие своей двухгодичной службы. При переводе в черпаки бывших салабонов полагалось лупить по голому заду поварскими половниками, или черпаками; отсюда и прозвание. Поскольку за инструментом нужно было проползти на кухню, а об этом зачастую, особенно зимой, никто особо не мечтал, то вместо черпаков в таких случаях использовали поясной ремень с латунной пряжкою. Салабонов выстраивали в ряд на «взлётке», приказывали опустить штаны и стать в страдальческую позу. Потом вдоль ряда шёл какой-нибудь любитель острых ощущений, отмечая пацанские задницы под одобрительные крики дембелей. Доблестью считалось удержать крик боли, промолчать, перетерпеть. И вот неприятное воспоминание Петрова: курд Алиев идёт вдоль ряда нежных розовых задов и изо всех сил со сладострастием садиста вмазывает обжигающей латунью по дрожащим ягодицам рядовых. Кое-кто из них, не удержавшись, вскрикивает, кто-то, стиснув зубы, терпит. Задницы горят багровыми лоскутами, а у некоторых от удачного прикосновения на коже остаётся оттиск – пятиконечная звёзда, выдавленная на горячей пряжке.

В своё время, полгода назад, Петров не позволил произвести над собою подобного. Когда дембель Аслаханов приказал ему встать в общий строй потенциальных черпаков и показать то, что в приличном обществе показывать не принято, Петров категорически отказался выполнить его приказ. На матерные угрозы, обещания расправы и недвусмысленные попытки эти угрозы немедленно осуществить он взял в руки казарменную табуретку и предложил Аслаханову испробовать крепость её конструкции. Дембель был в изумлении и, заглянув в глаза Петрову, увидел в них злобную решимость применить табуретку во что бы то ни стало. Видимо, подсознательно поняв, что дальнейшее развитие событий может привести к неожиданной утрате на пустом месте дембельского авторитета, он почёл за благо отступить и только промямлил: «Оборзел, дрочок…». Правда, попытки нагнуть Петрова в дальнейшем повторялись ещё не раз, и не раз приходилось ему, собирая всю свою не такую уж большую волю, тем или иным способом отбиваться от агрессивных уродов. Будучи в ранге черпака, правда, с неотмеченною задницей, получил он однажды поутру от плосколицего узбека Ниязова, тоже дедушки, рекомендацию убрать его постель. Был у них в батальоне, да, наверное, и повсеместно, такой способ нагибания строптивых. Ниязов подозвал Петрова к своей койке и, указывая на разбросанное одеяло и смятую подушку, командирским голосом сказал: «Уберёшь! И кантики нарежешь!». Петров посмотрел прямо в его плоскую веснушчатую рожу и, зацепившись взглядом за колючие жёлтые глаза, тихо произнёс: «Отсоси сначала у меня!..». Узбек побагровел и уже поднял было пухлый кулак, но Петров на доли секунды опередил его и ещё тише, дрожа от возбуждения, добавил: «Хочешь обделаться на глазах у всех? А может, ты уже обделался? Иди подмойся, басмаческая харя!». На них уже посматривали из углов казармы, и Петров внутренне собрался, чтобы не упустить удар, но Ниязов неожиданно потух и, кривя губы, молча отошёл. Сердце у Петрова выпрыгивало из груди, и он даже пожалел, что своё бешенство не сумел погасить об острую скулу дедушки.

Со временем от него отстали, и только сержанты ещё долго проявляли к его загадочной персоне излишнее внимание, потому что понимали: такие люди, может, и не желая того, разрушают строгую армейскую иерархию, дискредитируют армейские порядки, сводя на нет саму идею старшинства и природы власти в армии. Но это было много позже, а в черпаках не раз ещё приходилось Петрову отстаивать собственный суверенитет и порой нелегкою ценою платить за нерушимость границ своей личности.