Два романа об отравителях

До того я не знал о Хардинге ничего за исключением рассказанного мне Эллиотом. Но теперь, черт возьми, я начал кое — что понимать! Эллиот говорил мне, что Хардинг и слыхом не слыхал о Содбери Кросс, прежде чем познакомился с мисс Вилс во время поездки по Средиземному морю. А теперь я узнал, что знаком с Марджори он был давно — еще до истории с отравленными конфетами — и что она не раз ездила к нему в Лондон. Ради бога, не надо делать таких сокрушенных мин, господа, — чуть жестковато проговорил Фелл, — а вы, доктор Чесни, сдержите порыв швырнуть мне в голову чем — нибудь тяжелым. Об этом известно даже служанкам. Можете у них спросить.

По сути дела, самым существенным было то, что мне удалось лучше понять две черты характера мистера Джорджа Хардинга. Разумеется, невозможно было винить его в том, что он выбрал такой сложный путь, чтобы скрыть свои отношения с Марджори от ее семьи. В этом его трудно упрекнуть. Однако, его можно упрекнуть, а инспектор Эллиот готов был убить его за то, что он сумел внушить Марджори, будто ему нужен отдых за границей — так что она взяла на себя расходы по его поездке. Но это еще не все. Я сидел, спрятавшись в спальне Стивенсона, и чувствовал, можете мне поверить, что у меня волосы встают дыбом. Передо мной проходили видения, я слышал голоса. Мне казалось, что я чувствую запах напомаженных локонов Уэйнрайта. Мне казалось, что передо мной появился призрак Уоррена Уэйта. Мне казалось, что краем глаза я вижу за окном, словно призрачных предвестников смерти, магнетические глаза Ричсона и громадную лысую голову Притчарда.

Было и еще кое — что. Как бы там ни было, Джордж Хардинг был, несомненно, великолепным актером. Мне известно было уже об одной маленькой сценке в Помпее. Ладно, совершенно неважно, как я о ней узнал. Но, если то, что я услышал в аптеке, было правдой, подумайте, какой многозначительной становится эта сцена! Подумайте о том, как Хардинг, чистый, верный, героический, стоит среди вас и выслушивает — он выслушивает! — рассказ о событиях в Содбери Кросс. Вспомните, как он навел разговор на нужную ему тему, раздразнив вас словами: «Похоже, что в те времена людей можно было безнаказанно отравлять хоть пачками», пока вы не рассказали ему обо всем. Вспомните его изумление, вспомните, как он растерялся и смутился, сообразив, что нечаянно затронул запретную тему. Вспомните…

Ладно, не будем больше об этом. Пусть, однако, эта сцена останется у вас в памяти как символ того, что произошло потом. Она дает довольно четкое представление о складе ума Хардинга. Потому что полное, законченное лицемерие того, что он там говорил и делал, того, как он подзуживал и выпытывал, ставит его в моей толпе призраков рядом с незабвенным Вилли Пальмером. Я постараюсь перейти от общих рассуждений к конкретным доводам. Решающий довод дает пленка. Заметив ту грубую ошибку, которая была в ней допущена, я понял, что теперь Хардинг приговорен…

Все вы видели эту пленку. И все мы, увидев ее в первый раз, не обратили внимания на одну деталь. Она состоит вот в чем: если мы примем за чистую монету то, что рассказывал нам Хардинг, если мы поверим в то, что это он снимал пленку, и не будем подозревать никаких трюков, мы должны считать, что эта пленка представляет то, что видел Хардинг во время спектакля.

— Вы уловили мою мысль? — с предельной серьезностью спросил Фелл. — Эта пленка содержит то и только то, что он видел. Она дает нам как бы запись картины, сохранившейся в его мозгу. Мы, повторяю, видим только то, что мог видеть Хардинг.

Что же, согласно показаниям других свидетелей и самого Хардинга, происходило там? Вернемся к самому началу поставленного Чесни спектакля. Гротескная фигура в цилиндре входит в кабинет из сада. При ее появлении Хардинг восклицает: «У — у! Человек — невидимка!», фигура оборачивается и смотрит на аудиторию.

Ну, а что мы видим на пленке? Мы видим, что «доктор Немо» впервые появляется на ней как раз в тот момент, когда он оборачивается и смотрит на нас. Несомненно, это то самое движение, которое он сделал после слов Хардинга «У — у! Человек — невидимка!», потому что «Немо» больше ни разу не оборачивался и не смотрел на зрителей. Но как, черт возьми, мог Хардинг произнести эти так подходящие к случаю слова да и вообще что бы то ни было? Ведь до этого момента мы не видели никакого человека — невидимки, а, значит, не мог его видеть и он.

Он не мог видеть дверь в сад со своего места, не мог видеть входящего человека, как не видим и мы его, пока он не поворачивается к нам. Откуда же, спрашиваю я вас, мог Хардинг знать, как выглядит «доктор Немо»? Как он мог так удачно описать его прежде, чем бросил на него хотя бы единый взгляд?